Сегодня же подвезли хлеб, но в незначительном количестве, так что пришлось на брата по одному фунту. Соли же до сего времени не было. Нет возможности для подвоза патронов. У большинства остались только ручные гранаты…"
Мейер проводил меня к началу тропы. Мы поочередно тащили упирающегося ишака. Животное прядало огромными ушами и издавало странные утробные звуки, больше всего напоминавшие хрюканье. Многое в жизни повидав, имея в собственности в прекрасном конном заводе дюжину ахалтекинских жеребцов и небольшой табун высокопородных кобылиц, я ни разу не имел дела с ишаками. И вот, испытав на себе все притеснения ослиного упрямства, мы с Мейером добрались до места расставания. Спину нашего лопоухого мучителя покрывала тёплая попона. К его крутым бокам были приторочены ящики с патронами. Часть боекомплекта поместили в мой заплечный мешок. Туда же Мейер положил немного еды и горячее питьё в термосе. Зная наверняка, где пролегает граница между жизнью и смертью, ишак замер в том месте, где дорожная колея превращается в едва заметную тонущую в сугробах тропу, ведущую в ущелье Мох-оглы и далее к форту Далангез.
— На пути ты увидишь страшные виды, — проговорил Мейер.
Я посмотрел в лицо друга. Его ресницы и брови покрывал иней. Глаза слезились на морозе. Без лётного шлема и очков его лицо казалось мне слишком беззащитным и каким-то чужим. Он снял зачем-то свои краги и теперь потирал зябнущие ладони.
— Многие пытались пройти в Далангез и все погибли. По обочинам этой тропы мертвецы… Мертвецы, Адам. Пролетая достаточно низко, я видел их. Но ты пройдёшь.
— Господь мой всемогущий! Не сомневайся, я пройду. Святой Владимир с мечами будет светить мне во мраке, — ответил я, без излишнего пафоса пожимая ему руку.
Обнажённая его ладонь оказалась вопреки ожиданиям горячей, сухой и твёрдой. Такой ладони не страшен никакой холод.
— Пусть твой меркантилизм станет залогом твоего выживания, — по его обветренному лицу мелькнула скупая немецкая улыбка.
— Меркантилизм? Господь мой всемогущий! После войны жизнь продолжится. Надо будет зарабатывать деньги. В таком деле Святой Владимир с мечами — большое подспорье.
Друг не рассмеялся, а только повздыхал в ответ.
— Ну? Прощай? — проговорил он после непродолжительной паузы.
Мейер уже натянул свои краги, хлопнул невозмутимого ишака по крупу, отступил на шаг. Я посмотрел в закипающую пургу. Где-то совсем неподалёку грянул разрыв. Длинные уши ишака дрогнули.
— Эх, не купеческое это дело! Во что ты ввязался, Адам?
— Оставь. Если уж я летал с тобой на аэроплане, то с обледенелой тропой как-нибудь справлюсь.
— Эх…
Я ещё раз без страха посмотрел в пургу, где-то в её белом брюхе рвались, сея смерть, снаряды. Однако же где-то над нею, разливая моря самых благостных надежд, ярко светило полуденное солнышко.
— Ты перекрестил бы меня на прощанье…
— Не могу. Не умею. Мы с тобой сейчас стоим перед лицом смерти, а в такие минуты взгляды не меняют.
— Господь мой всемогущий тебе судья, немец.
— Я и ты — мы оба русские, потому что воюем на русское дело. А что до Бога… Я был на небе, мы оба там были… но я Бога там не видел.
Его объятие было порывистым и недолгим. Минуло ещё мгновение, и я переступил черту жизни и смерти.
Я не слышал свиста шрапнели. Я не почувствовал боли, хоть и понимал, что моя правая рука перестала слушаться моей воли, потому что практически отделилась от тела. Боль пришла через несколько мгновений, тогда, оглушенный, я рухнул под копыта проклятого ишака. Господь мой всемогущий, да эта скотина, наверняка магометанского вероисповедания, смотрела на меня сверху вниз и с саркастической ухмылкой. "Святой Владимир с мечами тебе уже не светит", — казалось, говорила она. О, если вы не видели, как ухмыляется ишак, то вы ничего не знаете о сарказме…
Между тем мир погрузился в серые сумерки, и я отчётливо видел только морду своего последнего товарища и собственную руку, всё ещё сжимавшую уздечку. Меня ранило скорее всего в плечо, но нестерпимо болели почему-то именно пальцы. Я попытался разжать их, но мне не удалось этого сделать. Тогда ишак опустил голову. Вместе с его головой опустилась и моя рука. Он широко раздувал ноздри, обнюхивая пропитанный кровью снег. Над сугробами стелилась колкая позёмка, но мы с ишаком не слишком-то страдали от пронизывающего холодного ветра, потому что находились на занесённой снегом тропе, прорубленной меж глубочайшими сугробами. О да! Зима бывает суровой не только в России. В горной Армении она тоже весьма и весьма холодна. Перед отправкой меня в мой странный и героический поход поручик Мейер измерил температуру и скорость воздуха своими замечательными приборами. Результат замеров показал температуру ниже пятнадцати градусов по Цельсию, а скорость ветра такова, что даже при хорошей видимости аэроплан никак не может подняться в воздух. Выходит, никто не пролетит над ущельем Мох-оглы, никто не заметит меня и ишака на окровавленном снегу.