Постепенно я отдышался, слушая грохот наверху, и гадал, что делать дальше.
Но, о ужас! Что это за маленькая темная фигурка, которая подкрадывалась ко мне, хихикая и задыхаясь от погони. Что это последовало за мной во мрак трюма?
— Приветик, Джейкоб, — сказала она своим шоколадным голосом, — славно тут, а? Тихо так… — и она перелезла через мои ноги и устроилась, положив руки мне на плечи, свою теплую попу — на мои бедра, а ее глаза сверкали, глядя на меня сверху вниз, не дальше чем в футе от моего лица. Она повела бедрами, и ее грудь подпрыгнула у меня под носом, пухлая и сочная в своем тесном лифе без малейшего намека на корсет.
— Уйди! — пропищал я. — Уйди, ты… женщина!
Она рассмеялась и попыталась меня поцеловать, но я ее оттолкнул. Она сменила тактику, проводя пальцами по моей шее и груди и царапая мне уши кончиками ногтей.
Каждый волосок на моем теле встал дыбом от такого обращения, и мне стало как-то не по себе. Но я все равно ее отталкивал.
— Эй! — сказала она, недовольно. — Это еще что такое?
— Уйди! — сказал я. — Ты мне здесь не нужна!
На этот раз она рассердилась.
— Ах, вот как? — сказала она, уперев руки в бока и вскинув плечи. — Ты что, из этих? Из тех, кто предпочитает это делать в задницу своему товарищу?
Я ахнул, до глубины души потрясенный этим отвратительным предположением. Даже доктор Вудс не предупреждал меня об этом, но я понял, что она имела в виду.
— Разумеется, нет, мадам! — сказал я, оскорбленный в лучших чувствах. — Просто оставьте меня в покое… Я… я хороший мальчик, правда…
Бог знает, из каких глубин моего детства вырвались эти жалкие слова, но, к моему большому удивлению, они заставили Полли Гримшоу закатиться от смеха.
— О боже! О боже! «Я хороший мальчик»! Господи, благослови нас всех…
И странно, но колыхание ее тела прямо у меня на коленях, и ее чистая красота, когда она смеялась, и ее рассыпавшиеся волосы — все это начало оказывать на меня действие, и я смотрел на нее с восхищением, пока страх и смущение угасали.
— Слушай, — сказала она наконец, — ты ведь никогда этого раньше не делал, да?
— Нет, — ответил я.
— Что ж… неважно, голубчик, — ласково сказала она, — это совсем неважно. Совсем нет. Всем ведь надо когда-то начинать, правда? — И она наклонилась, подняла мой подбородок и поцеловала меня.
Если я проживу тысячу лет, я никогда не забуду этого мгновения. На этот раз по мне пробежала такая дрожь удовольствия, о какой я и мечтать не мог. Затем понемногу, дюйм за дюймом, она извивалась, двигалась, расстегивала и расшнуровывала, пока между нами ничего не осталось, и ее кожа горячо прижалась к моей. Наконец, умело, как любой рулевой, она направила меня глубоко внутрь себя, и я чуть не сбросил ее с себя в неистовом порыве своей первой любви.
И не прошло и десяти минут, как я снова зарядился и приготовился, а она крепко держалась, откинувшись на мои колени, и хохотала до упаду, пока я вновь неистово двигался. И на этот раз не было ни капли смущения.
Последующие дни прошли в одном большом загуле с выпивкой и женщинами, пока я завершал свое образование как моряк. Так все и продолжалось, пока деньги, попавшие на корабль, пройдя через временное владение команды, не нашли свой предначертанный дом у городских девиц и еврейских торговцев, которые приходили на борт вместе с ними, принося все те дешевые и кричащие товары, которые так любят покупать моряки. Полагаю, со среды до следующего воскресенья «Фиандру» обчистили дочиста. Для моряков деньги были чем-то, что сваливалось с неба и предназначалось для траты в чудовищном разгуле.
К воскресенью торговцы и большинство женщин ушли. Все, что осталось, — это несколько дешевых, дрянных часов от евреев, несколько ярких воспоминаний и несколько случаев для хирургической ртути. Я говорю, что большинство женщин ушли, ибо пятьдесят или шестьдесят остались на борту по своей воле. Некоторые действительно были женами матросов и использовали эту возможность, чтобы навестить своих мужчин. А некоторые были девушками, которым приглянулись возлюбленные, и они не хотели их пока покидать. К моему горю, Полли Гримшоу не была одной из них. За те несколько дней я влюбился в нее по-настоящему и хотел удержать ее навсегда. Я хотел ее за ее сверкающие глаза, за ее густые черные волосы и за дрожь, пробегавшую по моей спине, когда она смеялась.