Сначала я все еще не мог поверить в то, что было у меня на уме. Один его вид изгонял все мысли о том, что в таком теле может существовать что-то плохое. Прирожденный лидер с дьявольским обаянием. Трудно поверить в дурное о красивом лице. Он приветствовал меня как всегда, дружелюбно, но не допуская фамильярности, легко сохраняя дистанцию между офицером и матросом. Или, по крайней мере, он пытался, но что-то изменилось.
Я увидел это, когда он посмотрел на меня: быстрый взгляд вниз и секундное дрожание улыбки. Такого никогда раньше не случалось, и это было и исчезло в одно мгновение. Но я это отчетливо увидел, искра страха, высеченная из него шоком момента, ибо я тоже изменился. Я пристально смотрел на него в ответ и думал: «Ну что ж, мерзавец, посмотрим, что ты сможешь сделать теперь, когда я готов!»
Так что это действительно был лейтенант Уильямс. С этого момента я это знал. И все же это было самое поразительное. Он был черносердечным, кровожадным мерзавцем и, по всем рассказам, извращенным существом. Но он также был лучшим офицером на корабле, которым все восхищались и которого любили на нижней палубе: разве Норрис не отказался от шанса вернуться домой к семье, чтобы не разочаровать его? Но если это был он, то почему именно он?
Когда я все-таки обсудил это с Сэмми, он покачал головой.
— Не спрашивай меня, — сказал он. — Что меня беспокоит, парень, так это то, что если ты увидел это в его лице, то и он увидел это в твоем. Он предупрежден, и Бог знает, что он теперь сделает!
24
То, что сделал лейтенант Уильямс, стало неожиданностью. Это было подло и хитро, и, полагаю, для него было типично так точно определить мое самое слабое место и знать, как именно его использовать. И это было быстро. Он сделал свой ход в ту же ночь, после того как я впервые посмотрел ему в глаза и понял, кто он.
Я был занят внизу, в каюте боцмана, с его записями. Мое притворство о продаже каната вернулось, чтобы преследовать меня. Я упомянул об этом лишь как о части своего плана сойти с корабля, но теперь эта идея мучила меня. Неважно вся эта морская чепуха. Этот непроданный канат был делом чести. Это был вызов той части меня, которой я гордился. Я как раз сумел все красиво уладить, когда появился Сэмми. Он был явно обеспокоен, но не говорил, в чем дело, и отвел меня в тихий уголок нижней палубы, где, прижавшись к борту и обхватив колени, сидел Джонни Бэсфорд, и по его щекам катились крупные слезы. Когда мы опустились рядом с ним на колени, он узнал меня и отвернулся.
— А ну-ка, прекрати! — резко сказал Сэмми и повернул его ко мне лицом.
В тусклом свете огромного пространства вокруг раскачивались в своих гамаках матросы свободной вахты, и мы говорили шепотом.
— Ну вот, — сказал Сэмми, — как я тебе велел, скажи Джейкобу, что тебе жаль, и он не обидится. — Сэмми повернулся ко мне. — Твой друг его допрашивал. Он сказал Джонни, что он…
— Он сказал, что выпорет меня, правда, а я ничего не делал! — несчастно проговорил Джонни. — Он заставил меня рассказать…
— Это не вина Джонни, — сказал Сэмми, — он не выносит порки, все это знают. Этот ублюдок зажал его в угол и все из него вытянул.
Сэмми вздохнул и посмотрел на меня.
— Джейкоб, прости, дружище, но Джонни слушал, когда мы были на берегу. Мне следовало быть осторожнее. Он все слышал и теперь рассказал Уильямсу. Он рассказал ему все о том, как ты расправился с тем боцманом на «Булфроге».
— И он сказал… он сказал… — Джонни заикался и бормотал, подыскивая слова, — он сказал, что отправит на берег письмо. Он положит его в свой морской сундук, так что, что бы ни случилось, оно дойдет до тех, кто на берегу… до его брата и матери. Чтобы они знали, что ты сделал… И он смеялся надо мной, правда… Прости, Джейкоб.
Затем, закончив свой рассказ, он высморкался в пальцы и вытер их о штаны, весьма ободренный своим признанием. Он счастливо улыбнулся.
Сэмми обнял его за плечи и посмотрел на меня в поисках согласия.
— Джонни не виноват, — сказал он. — Это не его вина.
В тот момент я бы с радостью повесил Джонни на грот-рее и смотрел, как он задыхается. Но это бы не помогло. Так что я смирился и выдавил улыбку.
— Все в порядке, Джонни, — сказал я. — Ты не мог ничего поделать.