— За нового дерзкого мужчину в нашем благородном обществе. Виват!
Оркестр сыграл туш. Музыка слилась с аплодисментами.
Есть хочется ужасно, па столе красуются блюда, о которых я не имею ни малейшего представления. Соблазн велик. Когда еще представится возможность поесть вдоволь, да еще таких лакомств! Пью залпом.
Загремел оркестр. Разухабистая мелодия танца подняла на ноги почти всех посетителей ресторана. Княжна осталась сидеть рядом. Непонятная скованность овладела мной, и хоть я поклялся не смотреть на нее, что-то манило к ней.
— Малыш, ты очень славный, и я хочу выпить с тобой на брудершафт,— сказала она, снова поднося мне водку.
И снова внутренности обожгла горькая, отвратительная жидкость. И снова почти все посетители ресторана стали танцевать «семь-сорок». Мужчины и женщины, взявшись за руки, приплясывают в такт музыке, затем, разбившись на пары, кружатся, громко выстукивая каблуками.
Сладко кружится голова, по телу разливается блаженное тепло. Кто-то подает еще один бокал... Не могу сказать, хватило ли у меня духу выпить его, как не могу вспомнить, когда мы покинули заведение Фирселя.
Проснулся я в комнатушке с фикусами и кружевными занавесками на окнах, с китайским фонариком вместо люстры. Как я попал на кровать с жаркой пуховой периной? Княжна спала рядом, широко разбросав руки. Спала в чем мать родила, губная помада расползлась по лицу и шее. Чудовищная пьяная баба!
Все понятно. Сколько раз воображение рисовало обнаженную женщину, полную неги, чистоты, таинственной недоступности, и вот она вся предо мной, и то, что казалось таким недосягаемо прекрасным, вызывает тошноту, содрогание, презрение к себе самому.
Отчаяние переполнило меня. Немедленно бежать отсюда! С трудом разыскиваю одежду.
— Вовочка, с добрым утром! — Хриплый голос Княжны кажется совсем чужим.
Она сладко потягивается и, чуть прикрывшись краем простыни, говорит нараспев:
— Малыш, ты душка, а я думала — ребенок...
— Мне надо идти.
— Куда спешишь? Сейчас умоемся, опохмелимся. Ох, башка трещит!
Голова и у меня раскалывается. Но оставаться здесь не могу, каждая секунда мучительна. Единственное непреодолимое желание владеет мной: избавиться, очиститься от грязи, по крайней мере умыться. О, если б можно было умыть душу! До чего ненавистен ты мне, Вовка Радецкий, до чего противен, с какой радостью выбил бы я тебе все зубы, разукрасил бы всю твою паршивую витрину, малодушный и безвольный человечишка... Еще недавно тебе принадлежал весь мир: и солнце, дрожащее на деревьях, и счастливая улыбка Зины, и клонящаяся к закату звезда, и трепетное ожидание твоей весны, а теперь ты сам себя обворовал и стал непоправимо одиноким. Хочется плюнуть в лицо полинявшей за ночь Княжне. Я хлопаю дверью с такой силой, что ветхий домик содрогается, из окон выглядывают встревоженные соседки. Они провожают меня многозначительными взглядами, одна из них говорит:
— Скоро Княжна станет принимать грудных младенцев.
ОТКРЫТИЕ МИРА
Степан в третий раз намыливает шею, трет ее изо всех сил. Я уже давно умылся, а Точильщик (впрочем, это прозвище утратило смысл — ведь Степан теперь краснодеревщик, токарь по дереву) все еще священнодействует.
Мама стоит с полотенцем на плече, по обыкновению сложив на груди натруженные руки, и с нескрываемым удивлением глядит на нас.
— И куда это вы, хлопчики, собираетесь? Часом но под венец? От вас можно всего ожидать...
— Разве только женихи умываются? — спрашивает Степан.
— Жених, вступая в новую жизнь, должен смыть все прошлые грехи.
Мама глядит на меня с укором:
— Не рано ли стал ты у меня взрослым, хлопчик?
Обычно она произносит слово «хлопчик» ласково и мягко.
— Раз уж ты, Степа, так стараешься,— говорит она,— почему бы тебе не помыть и под мышками?
Степка без энтузиазма выполняет это указание и наконец берет из рук мамы полотенце.
В чистых рубашках, аккуратно причесанные и умытые, мы выглядим непривычно. Мы выходим на балкон. Из окна квартиры композитора, живущего по соседству, слышен зычный мужской голос. Кто-то с чувством читает стихи:
Паше поколение юности не знает,
Юность стала сказкой миновавших лет;
Рано в наши годы дума отравляет
Первых сил размах и первых чувств расцвет.
Прислушиваюсь. Голос соседа мне не трудно отличить от других. Он говорит, что поэтическое слово подобно облику девушки. Сколько лиц несметной чередой мелькает перед юношей, не оставляя никакого следа, и вдруг случайный взгляд — и в памяти навсегда отпечатывается милое и дорогое сердцу лицо. Так и слово.