Кулонж встал и с высоты своего почти двухметрового роста продолжал:
— Да, такой свиньей был ваш друг.
Морису невольно пришла на ум параллель: Валери и Изабель. Одну он запугал, другую получил посредством лживых обещаний.
— Валери много месяцев терпела, ничего мне не говоря, — продолжал Кулонж, — но потом она не смогла больше выдержать и все мне рассказала. Мы пришли к выводу, что он должен умереть.
Теперь рассеялся остаток тумана, и Морис понял всю правду. Сначала он видел все в ложном свете, так как не учитывал важного психологического момента, а именно, профессии главного действующего лица. Как убийца, так и жертва были авторами детективных романов. Недавно Кулонж решительно заявил: «Морэ — автор криминальной литературы — это я». Теперь стали понятны и слова Валери, испуганной появлением фальшивого Дюпона.
— Дюпона не существовало, — сказал Морис. — Вы его просто придумали, чтобы направить полицию по ложному следу.
Теперь Морис не нуждался в подтверждении Кулонжа. Теперь он твердо знал, что рукопись Даниэля была фальшивой.
— Вы написали рукопись, а Валери нарисовала портрет. Встреча Морэ с Дюпоном была плодом вашего воображения.
Кулонж вздохнул.
— И когда вы очень искусно перемешали выдумку с правдой, — продолжал Морис, — это несуществующее стало более вероятным. Морэ и сам прибегнул к обману, когда звонил мне и спрашивал о Дюпоне. Вероятно, он сделал это по просьбе Валери, не так ли?
— Да. Когда он вам звонил, она была еще дома. Она сказала, что ей это необходимо для информации рекламного агентства. Конечно, Морэ понятия не имел, что этим он подготавливает свою смерть.
В циничной речи Кулонжа не было и тени раскаяния. Он добавил деловым тоном адвоката, объясняющего условия контракта:
— Мы предварительно обо всем договорились.
— Но все же Валери рисковала, — заметил Морис. Он имел в виду рукопись, портфель и все остальные пункты, в которых она была сообщницей. — Вы ее или она сама себя поставила в такое опасное положение?
— Нападение — лучший способ защиты, — ответил Кулонж.
— Все же для нее безопаснее всего было бы совсем не впутываться в это дело.
— Практически это было невозможно. Рано или поздно полиция обратила бы внимание на ее связь с Морэ.
Морис был вынужден согласиться с этим. Когда он передал рукопись комиссару на набережной Орфевр, тот сказал, что собирался вызвать Валери уже на следующий день. Если бы комиссар не получил сведений о других отправных точках, он стал бы расследовать версию столкновения между любовниками.
— Полиция с самого начала должна была убедиться в том, что это дело рук сумасшедшего, — вновь с воодушевлением продолжал Кулонж.
Его глаза снова ожили, и в них сверкнуло нечто вроде гордости, когда он добавил, видимо, забыв, в каком положении находится:
— В этом отношении все было удачным. Все шло как по маслу.
Морис должен был отдать ему должное. Все было мастерски спланировано и точно выполнено. Он невольно восхищался блестящей идеей и великолепно разработанным планом, оригинальность которого он мог вполне оценить, как специалист. Для него эта драма на какое-то время утратила свой человеческий аспект и превратилась в интеллектуальную, умственную, спортивную задачу высшего класса.
— Где и когда вы отпечатали текст? — спросил Морис.
— У Морэ. На его «Смит-Короне». В ту последнюю ночь, которую он провел с Валери.
— А где вы взяли ключ от его квартиры?
— Об этом позаботилась Валери. У нее был ключ… Утром она позвонила мне и сообщила, что Морэ звонил вам по поводу Дюпона, и передала содержание вашего разговора. Она позвонила мне из автомата, как только вышла из дома, оставив там Морэ.
— Вы не опасались, что вас могли застать в его квартире?
— Я знал, что по утрам уборщица туда не приходит.
— А если бы Морэ вернулся раньше, чем вы рассчитали?
— Тогда Валери предупредила бы меня об этом по телефону.
Он должен был потратить на дорогу не менее получаса. У меня было бы достаточно времени, чтобы сделать все необходимое.
— А именно?
— Во всяком случае, мне все равно пришлось его ждать. Как только он вошел, я его застрелил.
— А если бы он долго не возвращался?
— Тогда мне пришлось бы отложить это.
Кулонж говорил совершенно равнодушно, но капли пота на лбу выдавали его волнение.
— Знаете, самое худшее заключалось не в самом убийстве Морэ. Гораздо тяжелее было перед этим, ночью, когда я находился в его квартире. — В сильном возбуждении он пояснил: — Для Валери эта ночь была кошмарной и для меня — тоже. Он находился у нее, в ее постели, а я, полумертвый от ревности, сидел за машинкой и перепечатывал рукопись.
Кулонж посмотрел Морису прямо в глаза. Взгляд его был твердым и непреклонным.
— Я не раскаиваюсь.
— Этого я не стал бы говорить на суде, — сказал Морис.
Кулонж повернулся и взял сигарету из позолоченной коробочки. Он курил быстрыми затяжками и, несмотря на самообладание, было заметно, что нервы его на пределе.
— Последняя сигарета кандидата на смертную казнь, — сказал он. — Я ведь заслужил ее, не так ли?.. В конце концов я совершил почти идеальное убийство.
С горькой иронией он добавил:
— Ну, значит, я не настолько умен, как думал. Морэ был прав: убийца не интеллигентен. — Он попытался улыбнуться, но получилась гримаса. — Чего же вы ждете? Почему вы не звоните в полицию?
Морис не шелохнулся. Его чувства изменились и приобрели удивительную ясность. Он не узнавал самого себя. Молодой человек, сидевший напротив него, умышленно убил человека, но, несмотря на это, он не сердился на него, не презирал его. Вопрос оставался открытым: кто в этом случае более виновен, преступник или жертва? Морис встал и тихо произнес:
— Если кто-нибудь является в полицию добровольно, то это рассматривается на суде как смягчающее обстоятельство.
Париж проснулся, появились всевозможные звуки дневной жизни. Стуча и гремя, проехали внизу молочные повозки.
«Любимый папа!
Прости меня за горе, которое я тебе причинила, но я не могу больше жить. Я ни в чем не упрекаю тебя, это не из-за пощечин и не из-за твоих упреков…»
Письмо пришло с утренней почтой. Изабель была уже дома, но тем не менее слова дочери глубоко потрясли Мориса.
«Я не думаю больше о прошлом, но Жан-Люк такой порядочный, такой чистый юноша. Надеюсь, он не узнает об этом. Что же он обо мне подумает? Я не могу теперь смотреть ему в глаза, мне до смерти стыдно…»
Разве могло быть что-либо более волнующее, чем детское признание? Чуть было не совершилась трагедия. Ни Морис, ни его дочь ни словом не упомянули о случившемся после того, как Жан-Люк доставил Изабель в своей машине на улицу Кошуа.
Морис дважды перечитал письмо, затем положил его на решетку камина и поджег спичкой. Милорд внимательно следил за ярким пламенем, охватившим письмо. Из соседней комнаты доносилась джазовая музыка. Изабель и Жан-Люк слушали пластинки. На первой странице газеты было помещено фото «несчастливой влюбленной пары». Кулонж и Валери стояли, выпрямившись, друг возле друга и смотрели на зрителей. В их спокойных лицах, казалось, чувствовалось какое-то облегчение.
— Да, я же говорил тебе, малыш, что скоро мы останемся с тобой вдвоем, два старика.
Из соседней комнаты донесся смех, такой звонкий, что он перекрыл звуки музыки. Это был смех беззаботной юности.
И Морис тоже улыбнулся.