Вдоволь насмеявшись, зрители снова склонились над программами.
Послышался нетерпеливый шорох.
Недоставало Фрама, белого медведя.
Почему Фрам заставляет себя ждать?
Этого еще никогда не бывало.
Фрам превосходил в искусстве всех цирковых зверей. Он не нуждался в укротителе. Не нужно было понукать его хлыстом или показывать что делать. Он выходил на арену один, на задних лапах, выпрямившись во весь рост, как человек. Отвешивал поклоны вправо и влево, вперед и назад. Под грохот аплодисментов прогуливался вокруг арены, заложив передние лапы за спину. Потом требовал лапой тишины и самостоятельно начинал свою программу: лазил на шест, как матрос на мачту корабля, катался на громадном велосипеде, уверенно переезжая шаткие мостики, делал двойные сальто-мортале и пил из бутылки пиво.
Он умел быть смешным и серьезным.
Лапой вызывал из партера или с галерки охотников бороться с ним или боксировать. И на галерке всегда находился желающий помериться с ним силами. Обычно это был один из цирковых атлетов, нарочно с этой целью смешавшийся с толпой. Поединок вызывал дружный смех, потому что Фрам был очень сильный, но в то же время совсем ручной и большой шутник. Одним мягким толчком он нокаутировал противника, потом, размахивая лапой, принимался считать: раз, два, три, четыре, пять… Покончив со счетом, он хватал противника под мышки, поднимал его и кидал, как тюк, на песок. Тот кубарем катился под ноги публике и вставал, отряхиваясь, под всеобщий хохот.
Расправившись с одним, Фрам лапой вызывал другого: кто еще охотник? Выходи, не робей!
Но охотников больше не находилось. В ответ ему слышался смех. Белый медведь с презрительной жалостью складывал лапы: чего ж, мол, смеетесь? Кишка тонка?.. Там, наверху-то, каждый храбрец!..
Его прыжки через голову, его акробатические упражнения на передних лапах, номер, когда он шел колесом вокруг арены, вызывали изумление и бурный восторг.
Дети любили Фрама за то, что он их смешил.
Взрослые восторгались им потому, что было и в самом деле удивительно, как громоздкий и дикий зверь, завезенный из ледяных пустынь, может быть таким ручным, понятливым и подвижным.
Представление, на котором отсутствовал Фрам, было как обед без сладкого.
Другое дело мисс Эллиан со своими двенадцатью бенгальскими тиграми. Ее номер показывал, что может сделать женщина только взглядом и тоненьким хлыстиком из самых свирепых хищников азиатских лесов. Она держала всех в напряжении. Когда тигры уходили, публика облегченно вздыхала.
Появление Фрама зрители встречали совсем иначе. Это был громадный, могучий зверь, рожденный в стране вечных льдов, но кроткий, как ягненок, и понятливый, как человек. Для его номеров не нужно было ни хлыста, ни повелительного взгляда. Не нужно было показывать ему место на арене или напоминать ежеминутно, что он должен делать. Его наградой были аплодисменты.
А Фрам любил аплодисменты.
Видно было, что он понимает их смысл и ждет их, что они доставляют ему удовольствие.
Да, он любил аплодисменты и любил публику, особенно детей. Заметив, что мальчик или девочка грызет конфету, он протягивал лапу: пусть угостит и его. Благодарил, по-солдатски прикладывая лапу к голове. Если ему доставалось несколько конфет, он съедал только одну, а остальные предлагал, вытянув перевернутую лапу, другим детям, словно догадываясь, что не все они одинаково часто лакомятся сластями. Какой-нибудь смельчак спускался на арену за гостинцем. Фрам гладил его по головке огромной лапой, внезапно становившейся легкой и мягкой, как рука матери.
Мальчика, получавшего конфеты, он не отпускал обратно на галерку, где тесно и плохо видно, а, перегнувшись через барьер, подхватывал лапой стул, ставил его в ложу и знаком приглашал счастливца сесть. Если же тот не решался, конфузился или боялся, белый медведь поднимал его двумя лапами, сам сажал на стул и, приложив к морде коготь, приказывал сидеть смирно и ничего не бояться. Потом поворачивался к билетерам, показывал им на мальчика и клал себе лапу на грудь: пусть знают, что это его подопечный и что он за него отвечает.
Как же после этого было не любить Фрама? Как мог он не быть всеобщим баловнем?
И вдруг теперь Фрам почему-то заставляет себя ждать. Его нет. Программа близится к концу. Его номер давно позади.
Публика начинает громко протестовать.
В первую очередь, конечно, галерка. Потом дети в партере и ложах:
— Фрам!
— Где Фрам?
— Почему нет Фрама?
— Фрама!
Голоса сливаются в хор и скандируют:
— Фра-ма!
— Фра-ма!
Раздавались в этом хоре и голоса совсем маленьких ребят, которые еще даже не умели как следует произносить слова, но тоже требовали права участвовать в общей радости:
— Фла-ма!
— Фла-ма!
Светлокудрая девочка в белой шапочке вовсе позабыла о том, как она в страхе просила дедушку отвести ее домой. Теперь и она изо всех сил хлопает в ладошки:
— Фрама!
— Фрама!
— Фрама! — кричит Петруш, который видел ученого белого медведя только на расклеенных в городе афишах, но знал про него все от других мальчиков.
— Фрама!
— Дамы и господа! Уважаемая публика!.. — попробовал успокоить зрителей директор, выйдя на середину арены.
Но никто его не слушал. Голоса перебивали его, публика продолжала требовать:
— Фрама!
— Фрама!
— Фрама!
Глупый Августин, Тото и Тэнасе появились в шкуре белого медведя. Так обычно изображали они, дурачась, Фрама, вызывая хохот публики, когда его номер кончался.
Но прежде их ждал на арене настоящий Фрам.
Он садился на барьер, как человек, подпирал морду лапой и снисходительно смотрел на дурачества паяцев. Он понимал шутки и, возможно, даже смеялся про себя.
Когда ему казалось, что клоуны играли свою роль плохо и подражали ему неудачно, он вставал и вступал в игру: хватал обеими лапами медвежью шкуру, под которой скрывались Тото и Тэнасе, и тряс ее, как мешок с орехами, потом подбирал вывалившихся паяцев, сажал их на барьер — Тото по одну сторону от себя, Тэнасе по другую- и прижимал им головы лапой, чтобы они сидели смирно, глядели на него и учились клоунскому искусству.
Для наглядности Фрам принимался изображать самого себя. Его смешные гримасы повторяли все, что он раньше проделывал внимательно и всерьез. Глупый Августин топтался вокруг него и орал во всю глотку, открывая накрашенный до ушей рот:
— Учись, Тэнасе! Учись, Тото!.. Браво, Фрам!..
Он топал ногами, катался по песку, вставал и снова принимался паясничать, пока Фрам не поворачивался к нему, глядя на него строгими глазами и словно говоря: «Слушай, рожа, не довольно ли валять дурака?»
Тогда Августин пятился, путаясь в фалдах фрака, и не произносил больше ни слова.
Теперь тройка клоунов никого не развеселила. Из их появления в медвежьей шкуре и подражания Фраму ничего не вышло. Публика снова принялась свистеть и топать ногами, вызывая белого медведя:
— Фрама!
— Фрама!
— Фрама!
Вишневый занавес в глубине арены, из-за которого выходили животные, гимнасты и акробаты, заколыхался, то раздвигаясь, то сходясь обратно.
Там что-то происходило, но что именно — никто не знал.
Директор еще два раза появлялся на арене, но ему даже не давали начать: «Дамы и господа, уважаемая публика!..» «Уважаемая публика» затыкала ему рот неимоверным гамом:
— Фра-ма!
— Фра-ма!
Директор пожимал плечами и ретировался за вишневый занавес.
— Не понимаю, что происходит, — сказал старый господин белокурой внучке. — Уж не заболел ли Фрам? Возможно, он не в состоянии выступать…
Но девочка ничего не слышала, не желала слышать: хлопая в ладошки и топая ногами, она кричала вместе со всеми: