Сначала Викторица не обращала на него внимания, но потом ей надоели его огромная фигура, неизменно торчавшая перед глазами, его мрачное и неподвижное лицо, и она прозвала его Немым. Купша воспринял это как доказательство ее злонамеренности, хотя ни на какую злонамеренность она не была способна, но не показал и виду. Викторица же, видя его все время по соседству, начала подтрунивать над ним, вызывать на разговоры, насколько вообще можно было разговаривать с замкнутым Купшей, и в конце концов решила, что он не такой уж противный, как ей казалось раньше. О чем же они говорили? Чаще всего о пустяках: о том, чтобы принести молока, о ремонте забракованных рам, о выборе более удобного рабочего места, а порой Викторица обращалась с просьбой доварить шов, если она не успевала выполнить норму, прогуляв по цеху, или замолвить за нее словечко на производственной летучке. Вся бригада истолковывала эти отношения в пользу Купши, усматривая в них стремление повлиять на Викторицу. Всем казалось вполне естественным, что новый рабочий, который явно хочет заслужить уважение товарищей, должен не только хорошо работать, за что он, в конце концов, получает зарплату, но и вести себя соответствующим образом с товарищами. Никому не казалось странным, что кто-нибудь возьмется за перевоспитание Викторицы, тем более что вся бригада несла за нее коллективную ответственность. То, что здесь может быть замешано какое-нибудь чувство, никому и в голову не приходило, тем более чувство к Викторице, поскольку было уже известно, что Купша ее недолюбливал.
Шел декабрь. Купша заканчивал курсы и уже два месяца как работал в бригаде наравне со всеми. Однажды утром он, как обычно, первым явился на работу (было шесть часов), переоделся, спустился в цех и застал там Викторицу. Такого еще не бывало. Викторица всегда приходила около семи или ровно в семь, когда гудела сирена. За подобную пунктуальность ее тоже недолюбливали рабочие.
Купша не выказал большого удивления по этому поводу. Огромный цех был почти пуст. Только время от времени слышался лязг железных дверей, которые хлопали, когда входил кто-нибудь из рабочих, появляясь среди клубов пара как смутная неясная тень.
Викторице было скучно сидеть в одиночестве, окруженной мрачными и недружелюбными железными гигантами. Так что она была почти рада, когда увидела Купшу, спускавшегося из раздевалки.
— Здравствуй, Немой! — крикнула она ему еще издалека. — Посмотри-ка, что случилось с батареей… совсем не греет…
Купша, не торопясь осматривать батарею, спросил ее:
— С чего это вы так рано явились, барышня?
Викторица не ответила, засмеялась и быстрым движением нахлобучила Купше шапку на глаза.
— Немой! — вновь обратилась она к Купше, продолжая смеяться. И хотя смех ее звучал не совсем приятно, однако нельзя было сказать, что Купше он не нравился. — Пойди, глупенький, и посмотри батарею, а то я замерзаю здесь, как ощипанная курица! — подтолкнула она Купшу, видя, что тот уселся и стал рассматривать ботинок. — Ну иди же, шевелись!
Купша поднял голову, посмотрел на окоченевшую Викторицу, которая продолжала понукать его, и хмуро сказал:
— Мне не холодно…
Но, не окончив фразы, Купша поднялся, принес откуда-то железный прут и несколько раз ударил по ребрам батареи. После третьего удара в батарее зажурчала вода.
— Она еще не скоро нагреется, — недовольно пробурчала Викторица и принялась дуть на свои маленькие, окоченевшие от холода руки.
— Как это вы здесь появились? Еще и Аника не пришла, а вы уже здесь… — заговорил Купша, но не закончил фразу, как это часто с ним бывало. Он снова уселся на кирпичи.
Викторица, как обычно, не слушала его, но, уловив, что Купша обращается к ней на «вы», рассмеялась.
— А ты чего явился так рано, как домовой? — спросила она, чтобы хоть что-то сказать. — Домовые зимой спят на печке или в конюшне, в тепле… Я ночевала у двоюродной сестры, а она работает в красильне. Они с шести часов начинают, вот она меня и выгнала пораньше… А ты где живешь, Немой? — болтала она, дуя на ладони и притопывая вокруг Купши, который сидел на кирпиче и рассматривал заплаты на ботинке.