Этого письма, конечно, не может быть достаточно для того, чтобы осудить Пауля Ре. Ницше написал его в минуту гнева, под влиянием слов сестры, которые часто были более горячи, чем правдоподобны. Это хороший пример впечатлительности Ницше, но для малоизвестных нам обстоятельств это очень слабое освещение. Каково было на самом деле поведение Пауля Ре? В чем он был прав, в чем виноват? В апреле 1883 года, через шесть месяцев после ссоры в Лейпциге, он хотел посвятить Ницше работу об основах нравственного сознания, всю проникнутую ницшеанскими идеями, но Ницше отверг это публичное выражение уважения. «Я не хочу больше, — писал он Петеру Гасту, — чтобы меня с кем-нибудь смешивали». Из письма Георга Брандеса от 1888 года мы узнаем, что Пауль Ре и m-lle Саломе живут в Берлине «как брат и сестра, по показаниям обоих». Без сомнения, Пауль Ре помогал m-lle Саломе в 1893 г. написать очень умную и благородную книгу о Ф. Ницше. Мы склонны думать, что между этими двумя людьми встало одно препятствие: любовь к одной и той же женщине.
Франц Овербек, взволнованный лихорадочными письмами Ницше, где он жаловался на свое полное одиночество в 40 лет и на измену своих друзей, решил поехать в Силс, чтобы развлечь своего друга в его уединении, которое как бы пожирало его и заставляло истекать кровью. Лизбет, очень осторожная особа и мещанка в своих вкусах, писала ему в ответ на его жалобы письма, наполненные следующими советами: «Ты одинок, это правда, но не сам ли ты искал одиночества? Поступай профессором в какой-нибудь университет, тогда у тебя будет имя, и ученики тебя будут лучше знать и читать твои книги…» Ницше утомляется, слушая ее, но все же слушает и обращается к ректору Лейпцигского университета, который немедленно советует ему оставить всякую попытку по этому поводу, так как ни один немецкий университет не может принять в число своих профессоров атеиста, признанного антихристианина… «Этот ответ возвратил мне мужество», — пишет Ницше Петеру Гасту; сестре он написал резкое письмо, колкость которого она, конечно, почувствовала:
«Совершенно необходимо, чтобы я был непризнан, — писал он ей, — и даже больше того, я должен идти навстречу клевете и презрению. Мои «ближние» первые против меня; в течение прошлого лета я понял это, и я великолепно почувствовал, что я, наконец, нашел свой путь. Когда мне приходит в голову мысль: «Я не могу выносить больше моего одиночества», то меня охватывает чувство непобедимого унижения перед самим собою — и я возмущаюсь против того, что есть во мне самого высшего…»
В сентябре Ницше направился в Наумбург, где он имел намерение пробыть несколько недель; мать и сестра внушали ему какое-то смешанное, не поддающееся анализу чувство. Он любил их, потому что они были ему родные, и потому, что был нежен, верен и бесконечно чувствителен к воспоминаниям детства, но вместе с тем каждая его мысль, каждое его желание отдаляли его от них и ум его презирал их. Тем не менее старый наумбургский дом был единственным местом на земном шаре, где при условии кратковременного пребывания еще существовал для него хоть какой-нибудь светлый проблеск в жизни.
Он нашел мать и сестру в ссоре. Лизбет была влюблена в некоего Фёрстера; это был агитатор, идеолог германского национализма и антисемит, организовавший тогда колонизацию в Парагвай. Лизбет хотела выйти за него замуж и уехать вместе с ним; мать была в отчаянии и старалась удержать ее; она встретила Ницше как спасителя, и рассказала ему о безумных планах Лизбет. Ницше был потрясен; он знал, что такое представлял из себя Фёрстер, и был знаком с его идеями; он презирал тяжеловесные и низкие страсти, которые возбуждала его пропаганда, и подозревал его в распространении оскорбительных слухов о его произведении; он не мог вынести даже мысли о том, чтобы Лизбет, друг его детства, могла пойти за этим человеком. Он позвал ее и резко высказал свое мнение. Она стояла на своем. Это была девушка не с очень тонкой и мягкой душой, но энергичная. Слабый в глубине души, Ницше уважал в ней это качество, которого не хватало в нем самом. Он бранил ее, уговаривал, но ничего не добился.
Приближалась осень, и Наумбург покрылся туманами. Ницше уехал с душой, утомленной всеми семейными ссорами, и спустился в Геную.
«Я очень плохо себя чувствую, — писал он в октябре т-Не Мейзенбух, — и в этом виновата моя поездка в Германию. Я могу жить только на берегу моря; всякий другой климат угнетает меня, расстраивает нервы, вредно действует на мои глаза, повергает меняв мрачную беспросветную меланхолию; я должен был бороться с нею большим усилием, чем с гидрой и с другими знаменитыми чудовищами. В этой маленькой скуке скрывается самый злейший и опасный враг и величайшее несчастие приближается…»
В середине ноября Ницше покидает Геную и, путешествуя по западному побережью, разыскивает себе зимнюю резиденцию. Он проезжает через Сан-Ремо, Ментону, Монако и останавливается в Ницце, которая приводит его в восхищение. Он находит в ней именно то, что ему было нужно, — свежий воздух, изобилие света и большое количество светлых чистых дней. «Свет, свет, свет, — пишет он, — наконец, я пришел в равновесие».
Ему не нравится только сам интернациональный колорит города, и вначале он снимает себе комнату в доме, находившемся в старой итальянской части города, не в Nice, а в Nezza, как он всегда писал. Соседями его были рабочие: каменщики, приказчики; все они говорили по-итальянски. Именно живя в подобных условиях в Генуе в 1881 г., он испытал некоторое облегчение.
Он отгоняет от себя праздные мысли и делает энергичные усилия, чтобы окончить «Заратустру»; но в этом-то и заключалось его несчастье; трудность его работы была чрезвычайно велика, почти непобедима. Как кончить «Заратустру»? Произведение это огромно по своему замыслу; оно будет поэмой, которая затмит собой поэмы Вагнера, евангелием, которое заставит забыть Евангелие Христа. С 1875 до 1881 г., в продолжение шести лет, Ф. Ницше исследовал все учения о нравственности и указал на их иллюзорное основание; он высказал свое понимание мира; это слепой механизм, непрерывно и бесцельно вертящееся колесо; но между тем он хочет быть и пророком, хочет учить о добродетелях и о целях жизни. «Я один из тех, которые диктуют ценности на тысячи лет, — говорит он в своих заметках, в которых явно сквозит самовлюбленная гордость. — Погрузить в века, как в мягкий воск, свои руки, писать, как на меди, волю тысячи людей, более упорных, чем медь, более благородных, чем медь, вот, скажет Заратустра, блаженство творца».
Но какие законы, какие скрижали хочет диктовать Ницше? Какие ценности он возвысит, какие обесценит? Есть ли у него право избирать и строить здание красоты и добродетели, если в природе царит механический порядок? Это, конечно, право поэта, гений которого, творец иллюзий, предлагает воображению людей ту или иную любовь или ненависть, то или иное Добро или Зло.
Ницше дает нам такой ответ, но этим самым он не скрывает от себя всю трудность своего предприятия. На последних страницах своей поэмы он делает такое признание. «Вся опасность, грозящая мне, заключается в том, — говорит Заратустра, — что мой взор стремится в вышину в то время, как моя рука ищет поддержки и помощи в пустоте».
Но Ницше хочет достигнуть своей цели. Этим летом он почувствовал близость того трагического конца, который угрожал ему в продолжение всей его жизни. Он спешит окончить свою книгу, которая явится выразительницей его последних желаний и мыслей. У него было намерение окончить поэму в трех частях; две из них были уже готовы, но в них еще ничего не было сказано, еще не произошло самого развития драмы. Надо показать Заратустру в его общении с людьми, возвещающим им «Вечный возврат», унижающим слабых, укрепляющим сильных, разрушающим прежнее человечество; Заратустра должен явиться законодателем, диктующим скрижали Закона и умирающим, наконец, от жалости и радости, созерцая свое произведение.
«Заратустра в один и тот же момент испытал высшее горе и высшую радость, и в самый ужасный момент контраста он почувствовал себя разбитым; это была самая трагическая история с божественной развязкой. Заратустра стал постепенно возвышаться, а учение его развивается по мере того, как увеличивалось его значение. На развалинах последней катастрофы, как заходящее солнце, блестит «Вечный возврат». В третьей части находится великий синтез того, что создает, любит и уничтожает».