Фариан упёрся обеими руками Талиану в грудь, будто и правда мог удержать. Его волосы рассыпались по плечам и загородили весь обзор. А следом пришла боль. Несильная, мышечная. Хорошо знакомая по лёгким ранениям во время поединков, считай, почти царапинам. Но Талиан изводил себя мыслью, что ничего не видит и не контролирует. Хотя и не был уверен, что если увидит, его не вывернет в то же мгновение.
Раб всё пытался поймать и удержать его взгляд, будто не понимал, как тошно сейчас смотреть ему в глаза. Такие… ну… обнимающие, что ли. Не глаза, а два пещерных озера с кристально чистой водой, которая уймёт любую боль, подарит покой — дай только утянуть себя на глубину.
Но стоило лекарю тронуть наконечник стрелы, засевшей в ране, как мир взорвался снопом мерцающих искр. Талиан выгнулся дугой, задыхаясь, и захрипел. Сейчас у него болела нога, и живот, и спина, и всё-всё-всё. Боль, пульсируя, волнами растеклась по телу, и его всего бросило в жар. Не отстраниться, не вздохнуть. Лицо взмокло, с боков покатились вниз струйки пота. И что было хуже всего — эта боль не смолкала!
Ни на единый, волки её дери, миг!
Талиан попытался принять другую позу, перекатиться набок и сжаться в комок, чтобы наступило хоть какое-то облегчение, но его мучители даже этого не дали. Один держал, а два других руками копошились в ране — и каждое их движение, долбанное шевеление толстых и неуклюжих пальцев, он ощущал новой порцией боли и очередным спазмом, после которого сердце врезалось в рёбра и исчезали все звуки, кроме оглушительного сердцебиения.
Слёзы текли по щекам, и за них впервые не было стыдно.
Талиан молотил кулаками по воздуху и кровати — и за это тоже не было стыдно.
По венам вместо крови тёк живой огонь — жалящий болью, беспощадный, — и в этом алчном пламени сгорало и рассыпалось серыми хлопьями всё: его мужество и его стыд, его гордость и его страхи.
Он кричал, срывая голос до хрипа, и с каждым новым рывком приближался к свободе. Только что-то всё время мешалось, давило на грудь, не позволяло сбежать от мучительных прикосновений. Но Талиан не сдавался и продолжал рваться из пут, ничего толком не видя и не соображая от боли, пока что-то холодное и влажное не шлёпнулось ему на грудь, прямо на полыхающую в горячке кожу.
Талиан с трудом разлепил ресницы, и мутное пятно перед глазами приобрело очертания знакомого лица, искажённого неподдельным страданием.
У раба из носа ручьями текла кровь, при каждом вдохе он шмыгал, но продолжал упираться руками ему в грудь. Хилые, почти без мышц, они мелко тряслись от напряжения и усталости. Дёрнись Талиан сильнее — не удержит, да и до сих пор держал не силой, а чистым упрямством.
Прямо у Талиана на глазах огромная капля, зависнув на подбородке, сорвалась и алой кляксой растеклась по коже. Мокрая… и такая холодная…
Приподнявшись, он вытянул голову, заглядывая Фариану за спину, и в ту же минуту отброшенный стыд вернулся.
Демион стоял на коленях у постели, держа руки прямо перед собой, и у него между пальцев протянулась настоящая паутина из полыхающих малиновым светом, искрящихся нитей, которые частично скрывались в разрезанном бедре. За ним возвышался лекарь и сухим уверенным голосом повторял одно и то же:
— Сосредоточьтесь. Вам нужно представить, как два черепка разбитой вазы без скола соединяются вместе. Просто представьте себе это и направьте по нитям тепло. Пожелайте больному здоровья.
Но Демион, казалось, его совершенно не слышал: сидел, зажмурившись, и дышал с придыханием сквозь стиснутые зубы, разбитый и парализованный, потому что…
Слишком боялся, по-настоящему боялся причинить ему боль.
Осознав это, Талиан дал худосочным рукам утянуть себя обратно на кровать.
Жар никуда не ушёл, и ногу по-прежнему дёргало так, будто волки вцепились в неё зубами и тащили в разные стороны, раздирая плоть на куски, но…
Они все так старались ему помочь: и заляпанный кровью, отчаявшийся Фариан, и паникующий Демион, и старый лекарь, чей уверенный голос не позволял остальным бросить всё и сбежать.
Кем он будет, если подведёт их?
Талиан прикусил зубами край подушки и затих, больше не сопротивляясь боли. Он принял её, как неотъемлемую часть себя. Смирился с ней, как смирялся раньше с трущими кожаными ремешками или с камушком в сандалии.