Талиан выставил вперёд правую руку, скользнул взглядом по кольцу с хризолитом, решительно обхватил пальцами позолоченную ручку и потянул на себя.
В отцовском кабинете всё было точно таким, как он запомнил. Прямо перед ним стояла кушетка, но без Маджайры, отщипывающей виноградины с кисти, она казалась одинокой и пустой, будто бы брошенной.
Справа, по обе стороны от окна, высились шкафы с книгами. Ветер шелестел шёлковыми занавесками, донося ароматы цветущего сада и солёный запах моря. Ещё не повернув головы — по одному лишь яростному нежеланию смотреть в ту сторону, — Талиан понял, что будет ждать его слева.
Там, завалившись грудью на письменный стол, должен был сидеть отец. И он сидел — бледный и осунувшийся, как после тяжёлой болезни, с синяками под глазами и рукоятью кинжала, вызывающе торчащей из спины.
Талиан замер, ощутив на себе его зовущий взгляд. Отец был ещё жив! И он… Его шёпот звучал так тихо — ни слова не разобрать! Не шёпот, скорее стон. Талиан бросился к отцу, приподнял голову и застыл, слишком ошеломлённый, чтобы отвечать. Тот что-то настойчиво просил, повторяя из раза в раз одну и ту же фразу. Словно ребёнку её втолковывал.
Но от него крепко несло спиртным! Красный нос, опухшее лицо, обвислый подбородок…
Смотреть было бы противно, если бы не глаза. Они, словно вода в лагуне, оставались прозрачными и чистыми, безмятежными. Никакого сального блеска. Никакой пьяной мути. Только сине-зелёная свежесть, мягкое струящееся тепло и светлая грусть.
Отец словно обнимал его взглядом, прощаясь. Понимал, что умирает, и уходил в подземные чертоги Рагелии со спокойной душой. Ведь его последние мгновения перед смертью не прошли в одиночестве. Их с ним разделил друг.
Когда взгляд отца потух, кабинет погрузился во тьму.
Талиан обессилено опустился на пол, подтянул ноги к груди и замер, бессмысленно уставившись на ножку кушетки. На его глазах яркий малиновый ковёр под ней посерел, затем вытерся до дыр и истрепался, пока, наконец, не истлел. То же происходило и с остальными вещами: с книгами на полках, с занавесками, со шкафами и кушеткой…
Всё вокруг умирало.
Всё теряло смысл.
Во рту разлилась вязкая горечь вины. Он опоздал. Он не справился. Он подвёл отца. Он дал ему умереть. Он не мог выполнить его последнюю просьбу. Точнее — он не хотел её исполнять. Не в этот раз. Нет…
Мысли ворохом крутились в голове, атакуя и жаля, будто разворошённое гнездо ос. Талиану пришлось напрячься, чтобы отделить их от себя. Вспомнить, что он — не Анлетти. Что эта боль, это отчаянье и тоска — не его.
Но что было странным…
Анлетти не возмущался, проклиная судьбу. Не злился на себя за опоздание. Не рыдал, оплакивая друга. Он просто сидел в тишине без света, ещё более мёртвый, чем всё вокруг — и это по-настоящему пугало.
Постепенно Талиану стало казаться, что он будет сидеть так вечно. Мрачный и недвижимый. Словно бы вросший корнями в каменный пол. Но наконец кое-как, на слабых, подкашивающихся ногах, он встал. Опёрся рукой о столешницу. Выдохнул и повернулся.
Взгляд на мёртвого отца — новая вспышка боли.
Взгляд на кинжал — и боль переплавилась в непроглядно-чёрную, жгучую ненависть. Настолько ядовитую, что при соприкосновении с шипением прожгла бы и камень.
Пальцы сомкнулись на рукояти и рванули кинжал, выдирая из раны. Кровавые брызги оставили на стене вызывающе яркий, алый след. Но Талиану было всё равно. Нетвёрдой походкой он приблизился к окну и, боясь передумать, выкинул кинжал в море, а потом, неожиданно засмотревшись, опустил руки на подоконник и застыл.
Раскинувшаяся внизу иссиня-чёрная бездна звала и манила. Волны размеренно бились в основание скалы, на которой был построен дворец. Они обволакивали израненную душу и утешали, обещали подарить покой. И больше никакой боли. Никаких несдержанных обещаний.
Всего-то и нужно — шагнуть в распахнутые объятия.
Волосы на загривке встали дыбом и мороз пронёсся по коже, когда Талиан увидел, как забирается на подоконник.
Он должен остановиться! Это не его воспоминания! Не его! Но чужое тело было таким неподатливым и невероятно тяжёлым. Оно едва слушалось его молчаливого крика…
Талиан скрестил свою волю с чужой в попытке остановиться. Но Анлетти… он упрямо тянул их обоих вниз, прямо в ощерившееся прибрежными рифами море. Рвался туда, как безумец, будто среди волн его ждало спасение.
Только не было там ничего.
Одна вода да скалы. И смерть.
Талиан исступлённо шептал: «Нельзя прыгать! Нельзя! Потому что прыгать — не выход». Он повторял это сотню, тысячу раз, раздираемый на части зовом алчущей крови морской бездны, в которую его тянуло, и гнетущим долгом, который не было сил исполнить.