— Удивительно, но я почти не помню последние два года. Они пронеслись, как в бреду, чередой бессонных дней и ночей. Помню книги, стопки писем и указов, книги, восстание рабов в Агрифе, книги, разъезды, затопленное книгохранилище в Фейдхе, книги, Фариан, которого я едва успел вытащить из-под насильника. Наверное, я расчувствовался и размяк, но у меня в ушах до сих пор стоит тот самый хохот. Нажравшись на пиру, как свинья, Гардалар смеялся тогда до икоты. Его чуть пополам от смеха не разорвало — глядеть, как ялегара раскладывают на столе, срывая одежду... В ту ночь, едва дотащив Фариана до покоев, я бросил его на кровать, сел у стены и разрыдался, как мальчишка. Не мог больше видеть Гардалара таким… Но именно я его таким сделал. Я! Я… — произнёс он едва слышно, — и никто другой…
Тан Анлетти продолжал говорить — Талиан его не слушал. В голове с коротким сухим щелчком на своё место в головоломке встал недостающий кусочек.
Почему Фариан метался по ночам в кошмарах… Почему поверил тану Анлетти на слово… Почему согласился его убить… Почему до последнего не сдавал своего нанимателя… Почему сказал, что Талиан в своей доброте похож на Тёмного тана…
Цепочка выстроилась в голове от начала и до самого конца. Фариан и правда отчаянно желал метнуть меч в императора. Вот только не в него. Не в него.
— Теперь вы понимаете, почему, глядя на перстень, я испытываю вину? Вот, заберите! — Тан Анлетти достал и швырнул через костёр отцовский перстень. — Он жгёт мне руки. Мои грязные, омытые в чужой крови, нечистые руки.
Талиан поднял с земли кольцо и отряхнул от снега. Было так странно… Чем дольше он всматривался в глубину жёлто-зелёного хризолита, тем сильнее убеждался: не мог этот камень навевать мысли об отце. Сапфир, аквамарин, бирюза — любая драгоценность синего цвета подошла бы, но не эта...
Из глубины хризолита на него словно смотрел тан Анлетти.
— Столько лет прошло впустую. Помню, стоял на корме корабля и глядел, как медленно исчезает за горизонтом родной берег, — продолжал он шептать, словно в бреду, не волнуясь уже, слушает его Талиан или нет. — Задыхался от боли и одиночества, но мне только исполнилось пятнадцать, впереди была целая жизнь. Новые друзья, новая любовь, новые цели. Сейчас мне уже тридцать три… и всю жизнь я работал за троих. Я едва помню, как выглядит Агата, а Эвелина… — На мгновение в тане Анлетти снова ожил рассказчик, и в воздух вспорхнули руки. — Как-то она прилетела ко мне вся в слезах. Папа, я умираю! Смотри! Кровь! Кричит и на подол хитона показывает… Я усадил её рядом и стал рассказывать, что значат для девочки кровавые дни. Рассказывал и всё пытался вспомнить, когда мы вот так сидели вместе и разговаривали. И ведь не смог! Не смог вспомнить, даже когда я в прошлый раз её видел. Потому что трудился как сумасшедший и всегда был занят… В стране случалось то одно, то другое… а уж когда Гардалар заболел, стало вообще ни до чего. — Лицо мужчины помрачнело, голос сбился и стал пропадать, скатываясь до сиплого бессвязного шёпота. — Но как бы я ни старался, как бы ни пыжился прыгнуть выше головы, всё равно осталось горькое чувство, будто топчусь на одном месте… Будто всё ещё стою на корме того корабля… Будто остался ребёнком… ребёнком, который сходит с ума от несправедливости… безумной несправедливости… и ничего, ничегошеньки не может с ней сделать — ни спасти, ни удержать, ни исправить… Потому что это… просто невозможно.
Тан Анлетти замолчал. Его трясло.
Талиан не видел этого, но зато прекрасно слышал.
Сейчас всё зависело от него, от его выбора. Тан Анлетти наговорил достаточно, чтобы можно было смело рубить ему голову за измену. Тут и выбалтывание государственных тайн, и связь с правителем другой страны, и непреднамеренное отравление, и спаивание императора. Останься тот магом очарования с его целительской силой, возникли бы сложности. Но сейчас тан Анлетти растерял свой дар и был ослаблен двумя смертельными ранами. И мечом владел наверняка хуже — привык рассчитывать на магию, а не на оружие.
Но где-то на задворках сознания подспудно билась мысль, что тан Анлетти всё это понимал. И не просто понимал — предвидел! Или… даже спланировал… в деталях спланировал свою смерть.
Ведь если Талиан сейчас отрубит ему голову, кто узнает об этом? Кто видел, как они уходили из лагеря вместе?
Никто.
Это многое объясняло. Но прежде всего — ту пугающую откровенность, с которой тот вывалил на него всё.
Какое может быть лицемерие перед лицом смерти?