Потом ей снова казалось, что стоит ей лишь увидеть его, как все пойдет по-старому — ну да! Будут они носиться по комнате сломя голову, как проказливые пажи, галдеть и беситься, а стены отзовутся эхом визга, хохота и радостных криков, а по углам зашепчутся поцелуи.
Думая об этом, Мария погрузилась в легкую дрему, и в сон вторглись шум и возня, а когда она проснулась, шум еще продолжался: быстрые шаги гремели на лестницах, заскрипели ворота, хлопали двери, на улице загрохотали кареты и подковы зацокали по мостовой.
«Он!» — подумала Мария, вскочила, сорвала с постели большое стеганое одеяло и, закутавшись в него как в плащ, помчалась по комнатам. В горнице она остановилась. На полу стояла в деревянном светце сальная свеча, несколько свеч в шандалах уже были зажжены; совсем захлопотавшись, слуга недоделал дела и куда-то убежал. В предзалье разговаривали. То был голос Ульрика Фредерика. Мария задрожала от волнения.
Распахнулась дверь, и ворвался в шляпе и плаще — он, хотел схватить ее в объятия, но успел поймать только руку, потому что Мария отпрянула назад. Он показался ей совсем чужим, она не могла понять, что на нем за одежда… Он так загорел и пополнел, а под плащом у него был диковинный наряд, каких она отродясь не видывала. То была новая мода: длинный жилет и камзол с меховой опушкой. От этого фигура его совершенно изменилась и стала еще неузнаваемее.
— Мария! — вскричал он. — Девочка моя любимая! — И рванул ее к себе так, что у нее хрустнуло запястье и она застонала от боли. Но Ульрик Фредерик не заметил этого. Он был изрядно пьян, ибо ночь была не из теплых и на последнем постоялом не раз они в рюмочку заглянули.
Что толку, что Мария противилась? Он целовал ее и хлопал по спине яростно и безудержно. В конце концов она вывернулась и побежала в соседнюю комнату. Щеки у нее пылали, грудь колыхалась. Но потом она одумалась, решила, что это будет, нечего сказать, хороша встреча, и вернулась.
Ульрик Фредерик, ошарашенный и совсем сбитый с толку, стоял на том же месте, разрываясь на части между стремлением заставить захмелевшую голову сообразить, что же все-таки происходит, и тщетным старанием отстегнуть крючок у шейной пряжки плаща. Но и мысли его и руки были одинаково беспомощны; когда же Мария вернулась и высвободила его из плаща, он смекнул, что все происходящее, наверно, просто шутка, и разразился заливистым рокочущим хохотом. Покачиваясь и пошатываясь, он хлопал себя по ляжкам, корчился и извивался, лукаво грозил Марии пальцем, похохатывал радостно и добродушно, надумав, видно, сказать нечто уморительно потешное, оно вертелось у него уже на языке, и он было начал, но никак не мог выговорить и наконец, обессилев и изнемогая от припадка давившего его хохота, бухнулся в кресло, хрипя, отдуваясь и охая ото всей этой уморы, а по лицу у него расплылась широкая блаженная улыбка.
Мало-помалу улыбка уступала место какой-то сонливой серьезности, Ульрик Фредерик поднялся и зашагал по комнате молчаливо, недовольно и величественно. Встал наконец в позу у камина, прямо перед Марией, уперев одну руку в бок, а другой опираясь на карниз, и, все еще грузный с великого похмелья, надменно мерял Марию мутным взглядом.
Заплетающимся языком пьяного он разглагольствовал долго и путано о собственном величии, о почестях, оказанных ему за границей, и о том, какое это счастье для Марии, дочери заурядного дворянина, быть супругою человека, который, только пожелай, мог бы взять за себя даже и принцессу крови; засим безо всякого повода он перескочил на то, что хочет быть у себя в доме хозяином, и грозился Марии, чтобы она слушалась, с первого же слова слушалась: он не потерпит никаких резонов, чтоб она у него ни-ни — и пикнуть не смела! Как он ее ни возвысил, а все же она навеки останется его рабой, этакой маленькой рабыней, маленькой миленькой рабынечкой. И тут он разнежился, как играющая рысь, плакал, ухмылялся, заигрывал и приставал к Марии с назойливостью пьяного, с вульгарными словами о любви и грубыми ласками — неизбежными, неотвратимыми.