На следующее утро Мария проснулась намного раньше Ульрика Фредерика. Почти с ненавистью рассматривала она существо, спавшее рядом с ней. Запястье у нее распухло и ныло после вчерашнего насильственного приветствия. Лежал он, закинув сильные руки под большой лохматый затылок; беспечно, вызывающе-дерзко дышала широкая грудь, а ленивая, сытая усмешка застыла на багровых, влажных, лоснящихся губах.
Глядя на него, Мария побледнела от досады и зарделась со стыда. Почти как чужой для нее после долгой разлуки вторгся он, настаивая чуть ли не кулаком на ее любви, как на своем законном праве, надменно уверенный в полной преданности и привязанности ее души, как бывают уверены, что застанут мебель на том же самом месте, где она стояла, когда выходили из дому. Уверенный, что без него скучали, уверенный, что тоскливые жалобы срывались у нее с губ и летели к нему на чужбину, уверенный, что все ее желания сводились к тому, чтобы он сгреб ее в охапку.
Встав с постели, Ульрик Фредерик застал Марию полулежащей-полусидящей на софе в синем покое. Мария была бледна, черты лица обмякли, взор опущен, а больная рука, обвернутая кружевным платком, утомленно свисала с колен. Ульрик Фредерик потянулся было к ней, но Мария медленно подала ему левую и, болезненно улыбаясь, запрокинула голову.
Ульрик Фредерик с улыбкой поцеловал протянутую руку и, сделав несколько шутливых замечаний по поводу своего вчерашнего поведения, оправдывался тем, что за все время, пока он был в Испании, ни единого разу не привелось ему выпить, как у добрых людей водится, ибо испанцы пить толком вовсе не умеют. Да и, сказать по чести, он больше любит пить поддельную малагу или аликант из трактира Йохана Лена или же из пивного погреба, нежели настоящую сладкую чертовщину, которой потчуют на юге.
Мария молчала.
Стол к завтраку был накрыт, и Ульрик Фредерик спросил, не откушать ли им. Есть Марии ничего не хотелось. Она извинилась — пусть он завтракает один, а у нее нет аппетита, да и руку у нее разломило, он прямо размозжил ей руку.
Тут только Ульрик Фредерик понял, в чем он провинился, и захотел тогда взглянуть на больную руку и поцеловать ее, но Мария проворно спрятала руку в складках платья и посмотрела на него, как он выразился, взглядом тигрицы, обороняющей своего беззащитного детеныша. Он упрашивал ее, но тщетно. Тогда он, смеясь, сел за стол и ел с таким аппетитом, что Марию это задело за живое. А он спокойно и посидеть не мог: ему надо было то и дело подбегать к окну и выглядывать на улицу, ибо все эти повседневные уличные сцены в родном городе представлялись ему такими новыми и куриозными. Вскоре от непрестанной беготни он растерял по комнате половину сервировки: пиво у него очутилось на одном окне, хлебный нож валялся на другом, салфетка свисала с вазы, стоявшей на позолоченном геридоне, а на столике в углу лежал крендель.
В конце концов он управился с завтраком и подсел к окну, и сидел долго, и смотрел на улицу, болтая с Марией, которая, лежа на софе, еле отвечала ему, а то и вовсе не отвечала.
Наконец она поднялась и подошла к окну, у которого сидел Ульрик Фредерик. Вздохнула и тоскливо уставилась в пространство.
Ульрик Фредерик улыбался и с великим усердием упорно вертел на пальце перстень с печаткой.
— Подуть на больную ручку? — спросил он жалобным, сочувственным тоном.
Не говоря ни слова, Мария сорвала кружевной платок с руки и продолжала смотреть вдаль.
— Этак ведь она, малюточка моя несчастная, простынет, — сказал он и взглянул на миг вверх.
Мария оперлась, по-видимому бессознательно, больной рукой о подоконник и перебирала пальцами, как бы играя на клавикордах: туда-сюда, с солнца в тень от рамы, и снова из тени на солнце — взад и вперед, туда и сюда.
Ульрик Фредерик довольно улыбался, глядя на эту красивую бледную руку, которая, как шустрый, гибкий котенок, резвясь, носилась по всему подоконнику, сжималась в комок, как бы готовясь прыгнуть, перекатывалась и перевертывалась, выгибала спину дугой… Вот подобралась к ножу, потрогала рукоятку, отползла назад, распласталась на подоконнике, потихоньку опять подкралась к ножу, ловко обвилась вокруг черенка, подняла лезвие на свет, чтобы оно заиграло на солнце, и тут же взлетела с ножом…
В тот же миг нож молниеносно ринулся к нему на грудь, но он оборонился рукой, и лезвие распороло ему длинные кружевные брыжи до самого рукава. Ульрик Фредерик выбил нож в сторону, нож упал на пол, а Ульрик Фредерик, закричав от ужаса, сорвался со стула. Стул качнулся и опрокинулся — и все это в одну секунду, как бы единым махом.