Мария побледнела как смерть. Она прижала руки к груди, взор оцепенел, в глазах был ужас. Она неподвижно смотрела на то место, где только что сидел Ульрик Фредерик. Потом веки опустились, резкий мертвящий смех вырвался из полуоткрытых губ, и Мария беззвучно и медленно опустилась на пол, как бы поддерживаемая незримыми руками.
Играя с ножом, Мария внезапно обратила внимание, что кружевная рубашка на Ульрике Фредерике распахнулась и обнажила грудь. И в тот же миг у нее возникло бессмысленное желание ударить холодным блистающим лезвием в эту белую грудь. И она ударила. Не потому, что хотела убить Ульрика Фредерика пли даже только ранить его, а может быть, лишь потому, что нож был холодный, а грудь — сильная и здоровая, но уж конечно, прежде всего потому, что не могла не сделать этого, ибо воля ее потеряла власть над мозгом, или же мозг — над волей.
Ульрик Фредерик стоял бледный и опирался ладонями о накрытый стол. Его трясло так, что стол дрожал и посуда подпрыгивала, толкалась и звенела. Впрочем, пугливость не была свойственна Ульрику Фредерику и храбрости в нем хватало, но все это случилось так неожиданно и было — хоть с ума сойди — так непонятно, что он лишь с ужасом, как о призраке, мог думать о теле, которое лежало вон там на полу, у окна, безжизненно и неподвижно. Вновь прозвучали ему слова Бурри об опасности, которая блеснет в руке женщины. Он упал на колени и стал молиться. Ибо ведь всякое надежное спокойствие, всякое разумное упование покинули жизнь земную, а с ними и надежды и уверенность человеческая. Ибо здесь вершило судьбу само небо, неведомые духи властвовали, сверхъестественные силы и знамения предопределяли. Иначе с чего бы ее толкнуло убивать его, зачем ей это надо было, зачем? Боже всемогущий, зачем же, зачем? Затем, что тому должно было случиться. Должно.
Почти крадучись, подобрал он нож, переломил лезвие и кинул обломки в пустой камин.
Мария все еще не шевелилась.
Уж не поранилась ли она? Нет, нож был, слава богу, чист и крови на брыжах нигде не видно. Но она лежала так тихо-тихо, совсем как покойница. Он подбежал к ней и поднял на руки.
Мария вздохнула, открыла глаза, посмотрела перед собой оцепенелым мертвым взглядом, увидела Ульрика Фредерика и — обвилась вкруг него руками, целовала и ласкалась, но не говорила ни слова. Хоть и улыбалась она радостно и счастливо, но во взоре был какой-то вопрошающий страх. Пошарила взглядом по полу, словно искала чего-то, затем схватила Ульрика Фредерика за руку и пощупала рукав, а увидев, что он разорван и блонды висят клочьями, закричала от ужаса:
— Так, значит, я все-таки сделала это! — восклицала она в отчаянии. — Ах, господи, царю небесный! Не дай ума лишиться! Добром тебя прошу!.. А ты-то что же ни слова не молвишь, ни о чем не спросишь? — обратилась она к Ульрику Фредерику. — Что же не отшвырнешь меня, как гадину ползучую? И все равно, вот тебе крест, нету на мне вины и не причастна я к тому, что сделала! Нашло на меня, не сама — оно подтолкнуло меня, заставило. Вот всеми святыми тебе клянусь, оно моей рукой водило! А ты не веришь! Да и как поверить-то!
И она заплакала и запричитала.
Но Ульрик Фредерик верил ей всецело. Ведь это было полнейшим подтверждением его собственных мыслей, и он утешал ее добрым словом и ласками, хотя и чувствовал перед ней затаенный страх, как перед тем, кто оказался жалкой, обезумевшей игрушкой во власти треклятых злых духов. И он не преодолел этого страха, несмотря на то, что Мария изо дня в день пускала в ход все умение умной женщины, чтобы добиться его доверия. Если она в то первое утро поклялась себе, что придется-таки Ульрику Фредерику быть как никогда обходительным и набраться величайшего терпения, чтобы покорить ее вновь, то теперь она повела себя так, словно поклялась в противном: каждый взгляд был мольбой, каждое слово — смиренным обетом, и тысячами мелочей — одеждой и жестами, лукавыми сюрпризами и нежной заботливостью — по сту раз на дню признавалась она ему в своей глубокой тоскующей любви, и если бы Марии было нужно всего лишь побороть воспоминания о выходке в то утро, то и победа ей была бы обеспечена.
Но враги посильнее стояли ей поперек дороги.
Захудалым принцем выехал Ульрик Фредерик из страны, где властное дворянство отнюдь не почитало внебрачных королевских детей выше себя. Самодержавие было еще так внове, а взгляд, что король — это человек, покупающий себе власть тем, что оделяет властью других, такой взгляд укоренился исстари. Ореол полубога, окружавший впоследствии наследного самодержца, если и мерцал уже, то все-таки был еще бледен и слаб, чтобы ослеплять кого-нибудь, кроме стоявших в непосредственной близости.