— Нет, сделала бы и, стало быть, не говори, что нет!
— Нет, нет и нет! И не подумала бы!
— Так вон же отсюда, вон! Долой с глаз моих, чтоб и духу твоего тут не было, чтоб тебя черти в аду допекли!
Он побелел как степа и трясся всем телом. Он размахался руками как помешанный, а хриплый голос нельзя было узнать:
— Проваливай и не попадайся мне! И не попа… и не попа… и не попадайся мне больше, а не то я тебе башку размозжу. Кровь кипит, крови просит, кровь только и вижу! Чтоб ноги твоей на земле норвежской не было, вон отсюда, и чтоб тебя черти тащили, а бесы погоняли!
Мария посмотрела на него испуганно, постояла, а потом со всех ног кинулась из комнаты и — вон из замка.
Как только захлопнулась дверь за Марией, Ульрик Фредерик схватил кресло, в котором она сидела, когда он пришел, и вышвырнул его за окно, сорвал с постели обветшалый полог, искромсал его на куски и разодрал на клочья, а сам тыкался как угорелый по комнате. Потом повалился на пол и ползал на коленях, хрипя как лютый зверь и до крови колотясь лодыжками. Наконец изнемог, подполз к постели и бросился на нее, уткнувшись лицом в подушки. И звал Марию, называя ласковыми именами, и плакал, и всхлипывал, и клял ее, и опять говорил нежным, вкрадчивым голосом, словно хотел приласкать ее.
В ту же самую ночь Мария добрым словом и за высо-кую цену уговорила какого-то корабельщика переправить ее в Данию.
На следующий день Ульрик Фредерик прогнал Карен Скрипочку из замка, а спустя несколько дней уехал в Копенгаген.
Увидев в один прекрасный день, что мадам Гюльденлеве подъезжает к Тьеле, Эрик Груббе так и ахнул.
Он сразу смекнул, что стряслось неладное, если она прикатила этак запросто, без челяди и налегке, а узнав обстоятельства дела, оказал ей далеко не радушный прием, ибо так осерчал, что ушел к себе, хлопнув изо всей силы дверью, и больше в тот день не показывался.
Но, заспав неприятность, стал обходительнее и даже начал относиться к дочери чуть ли не с почтением и любовью, а в речах у него появилась напыщенная торжественность старого царедворца. Пораскинув умом, он решил, что никакой беды, говоря по сути, и не случилось: вышла, правда, небольшая размолвка между молодоженами, без того не бывает, но Мария оставалась мадам Гюльденлеве, и дело было поправимое, невелика трудность.
Мария-то, конечно, кричала насчет развода и слышать не хотела о примирении, но ведь иного и ждать было бы как-то нелепо, чтобы этак сразу, пока еще свежо озлобление от первой перепалки, пока еще любое воспоминание бередит душу, как болезненная язва пли зияющая рана… Эрик Груббе и отложил попечение: перемелется — мука будет, в этом он был твердо убежден.
Было и еще одно обстоятельство, которое сулило ему немалую поддержку. Мария-то приехала из Аггерсхуса чуть ли не нагишом, без платьев и драгоценностей, а скоро она хватится их, ибо привыкла всяк день жить в роскоши. Да и само житье-бытье в Тьеле, харч немудреный, прислуги немного, заставит ее пожалеть о том, что она бросила. С другой стороны, Ульрик Фредерик, серчай он сколько душе угодно, вряд ли вздумает разводиться. Не в таком уж порядке его денежные дела, чтобы ему расставаться с Марииным приданым, ибо двенадцать тысяч далеров, да еще наличными, на земле не валяются, а золотом, земельными угодьями и прочей благодатью поди-ка поступись, коль скоро они тебе в руки попали.
С полгода в Тьеле все шло гладко. В тихой усадьбе Мария чувствовала себя хорошо. Глубокий мир, царивший там, однообразие дней и полнейшее отсутствие происшествий было для нее чем-то новым, и она предалась этой жизни с мечтательно-пассивным наслаждением. В воспоминаниях былое представлялось ей утомительной борьбой и схваткой, непрестанным бесцельным стремлением пробиться вперед, которое было освещено резким пронзительным светом, охвачено нестерпимым, оглушительным шумом и суматохой. И нашло на нее блаженное чувство невозмутимости и покоя, блаженное чувство, что отдыхаешь без помех в благодатной сени, в сладостной и дружественной тиши. И любо ей было возвеличивать свое миротворное убежище, вспоминая о том, что на белом свете еще галдят, суетятся, теснятся, борются и толкаются, а она вот черным ходом улизнула от жизни и попала в укромное местечко, где никто ее не разыщет и не потревожит ее милого сумрачного уединения.
Но время шло, и тишина становилась в тягость, мир мертвел, а тень мрачнела — и Мария начинала теперь как бы прислушиваться к живым отзвукам далекой жизни. Поэтому ей пришлось по сердцу предложение Эрика Груббе переменить образ жизни. А ему хотелось, чтобы Мария переехала и жила в Калэ, замке своего супруга. И Эрик Груббе втолковывал Марии, что поскольку ее супруг находится во владении всем ее приданым, ей же на прокормление ничего не присылает, то будет и разумно и пристойно кормиться ей от поместья в Калэ, а там бы она как сыр в масле каталась, завела бы себе уйму дворовых и роскошествовала бы сколько вздумается, совсем не то, что здесь, в Тьеле, где ей, привыкшей жить не в пример лучше, житье скудное. Помимо того, в королевской дарственной, которой ее пожаловали к свадьбе и где обеспечиваются ей тысяча бочек зерна, буде Ульрик Фредерик помрет прежде нее, несомненно разумеется Калэ, дающее как раз тысячу бочек дохода и пожалованное Ульрику Фредерику через полгода после свадьбы. А уж если они не помирятся, то нет ничего невероятного, что Ульрик Фредерик откажет ей при жизни вдовье поместье. Посему будет не лишне как ей ознакомиться с землями, так и Ульрику Фредерику свыкнуться с мыслью, что хозяйка именно — Мария, и тем легче он, пожалуй, отступится.