Они шли по окраине, где под ногами то пружинила сетка из упавших обломанных веток, то вдруг разверзались лужи, и тогда Томас указывал Роуз, куда ступить. Фоном подумал: надо наконец попросить город сделать здесь ровный путь. Роуз иногда опиралась на его руку. Приютские шли поодаль и, казалось, тоже воспринимали все как должное. Что это было вчера? Как это понимать? Ближе к концу специально нанятые люди принялись посыпать танцующих блестками, и Роуз хохотала в его руках, и такой он ее и запомнил — под дождем из блестящих серебряных кружочков, будто невесту.
А теперь во всем городе шел дождь. Вода, холодная, северная, суровая, плескалась по булыжным мостовым, брызгала на пороги, пропитывала кожу сапог и замшу туфель. Где-то там, в пелене дождя, стоял Приют. Интересно, проснулась уже Роуз? Что они делают по утрам — строятся в ряд?..
Томас в пятый раз пытался отвлечься, когда кто-то постучал во входную дверь. Пришлось широко улыбнуться, стереть улыбку, скривиться, улыбнуться, вновь скривиться. Ну, раз-два-три, поехали, господин мастер.
— Открыто! — крикнул. — Я иду, войдите!
А на пороге корчилась от плача женщина в незастегнутом пальто. Тряслась тучным телом, всхлипывала, цепляясь за косяк, и как вообще дошла, не упав, — неясно. Кольца впивались в пальцы. Платье было тесным.
— Ох, — сказал Томас, — здравствуйте, Инесса.
Женщина медленно опустилась на колени и посмотрела мутными глазами — явно не понимала, что он говорит. Томас вздохнул, сел перед ней на корточки:
— Ш-ш-ш, тише. Тише, тише, все в порядке. Давайте пойдем в дом.
Она смотрела снизу вверх. Из рыхлого, немолодого уже тела будто выглядывала маленькая девочка. Только и было живого на помертвевшем лице, что эти глаза — они искали, всё метались в поисках спасения и вот уставились на Томаса и замерли. Он протянул Инессе руку, и она медленно вложила в его ладонь свою. Ну вот и славно.
Пахло сырой землей, дождем; за спиной Инессы мир размывался в ледяную муть. Ливень, видимо, начался совсем недавно, потому что Инесса была без зонта и не успела промокнуть, разве что волосы спереди прилипли к лицу.
— Пойдем, — повторил Томас, — ну, пойдемте в дом. У вас колени вон испачкались, зря вы на землю…
Он поднялся, и она тоже поднялась — завороженно, не сводя глаз с его лица.
— Ну же, — сказал Томас, — пойдемте, чаю выпьем.
Она оперлась на его руку так, что он чуть не упал. Иногда в таких случаях он представлял, что ведет собственную мать — но та, наверное, не спотыкалась бы. А впрочем, кто знает?
Пока отряхивал ей колени, уговаривал переобуться, пока снимал мокрое пальто и набрасывал ей на плечи шаль, утро перешло в ранний день, его день. На кухне усадил Инессу на стул, без спешки, размеренно вытащил из буфета большую чашку, банку с чаем, банку с кофе, выстроил все это у плиты и тогда только повернулся:
— Что вы будете?
Она перестала плакать и покачала головой, губы дрожали. Понятно, значит, чай, крепкий и с сахаром. Он не спеша сыпал заварку в ситечко, ждал, пока Инесса хоть чуть-чуть отогреется, и удивлялся. И эта женщина в обычной жизни так его бесила?.. Носила платья с рюшечками. Поджимала губы. Все время была чем-то недовольна, а уж Томасом — постоянно, постоянно. С тех пор, как он вступился за Приют, или не тем тоном поздоровался, или еще что-то. Возможно, просто потому, что Томас был моложе ее.
— Молодой человек, — говорила она ледяным голосом, — вы меня будете учить?..
Это из-за нее и ей подобных почти любые заседания в мэрии делались для Томаса невыносимыми. Это она ждала любой его промашки, а не найдя, к чему придраться, просто фыркала. Уж ей-то эти сны вообще не должны сниться, ну откуда?..
Чай он специально наливал не доверху, потому что трясущиеся женщины склонны расплескивать то, что им даешь. Думал, не капнуть ли в чашку еще какой настойки, но пока решил обойтись. Говори, смотри на нее, слушай в сто первый раз одну и ту же, по сути, историю. У кого есть семья — плачут в семье, у кого нет — добираются до мастера, и хорошо, что не сидят с этим одни. Мастером-то, по сути, быть удобно — сиди себе кивай, пережидай, оказывай благотворное воздействие. Томас подвинул к Инессе чашку, уселся напротив. Спросил:
— Инесса, вы мне что-нибудь расскажете?
Как же не идут ее темные глаза к крашеным светлым волосам. И корни отросли…
Она все-таки сделала глоток, другой, закашлялась.
— Тш-ш, — повторил Томас в который раз уже за эти два года, — честное слово, все в порядке. Я вам обещаю.
Она переспросила тонким голосом: