— Инесса?..
— Инесса — это вы, — объяснил Томас.
Она откликнулась обалдело, гулко, тупо:
— А. Это я.
— Да-да, конечно, вы. Для чего вы пришли в такую рань? Кто-то обидел вас? Что-то напугало?
Спрашивал ласково, как у ребенка — чужого, незнакомого ребенка, который чуть что — ударится в слезы, и доказывай потом родителям, что ты не нарочно. Только так это и работает по осени. Сперва ходили только матери с детьми, потом подростки, а теперь и взрослые…
«Черные сны снятся людям, и те просыпаются среди ночи и не могут уснуть. Черные сны снятся домам, и стены стонут тихо, как будто от старости. Черные сны грезятся городам, и мастера говорят: что же ты, ты есть. Черные сны снятся дорогам средь лесов, и морским берегам, и горным вершинам — всем и всему, что может видеть сны». Так написано было в его любимой книге, так чувствовал он сам, и иногда казалось, что он вот-вот поймет, почему так выходит, что означает темнота, что все-таки случилось с ними со всеми, — но просыпался и забывал. Вот и сейчас он вынырнул из собственных мыслей и сказал Инессе:
— Мне можно рассказать. Я не обижу.
Господи, ну дурак, какой дурак. Как плоско, пусто все это выходит. И зазвучало в голове отцовским отзвуком: мастер вообще-то должен всем сочувствовать, помнишь? Не только тем, кто вежлив и красив. Желчным, издерганным, высокомерным — тоже. Усталым женщинам с морщинками вокруг глаз, это тебя она всегда будто небрежно по щеке похлопает, а дома, может, тихая, печальная… Ты же ее не знаешь толком, если вправду. Да и кого ты знаешь в этом городе?..
Томас мотнул головой: «До свидания, папа, только тебя мне тут и не хватало». Вспомнил, как сравнивал Инессу то с хомячком, то с недовольным мопсом, мысленно сравнивал, конечно, а и все же — и его затошнило. Он никогда не станет им нормальным мастером.
Зато Инесса вдруг кашлянула и заговорила:
— Мастер, а… — и осеклась, и протянула руку. Томас накрыл ее ладонь своей, дружески сжал. Ну то есть надеялся, что дружески, а не судорожно. Отец ругался: «Выхолощенный ты, бездушный парень, ты почему им не сочувствуешь как следует?»
«Как следует», Томас, видно, не знал. Умел показать вежливый интерес, хмыкнуть в нужном месте, посмотреть так, чтобы поделиться было проще. Еще умел быть чем-то вроде зеркала — в меру услужливого, в меру молчаливого, про которое после толком и не вспомнят — было оно или я сам с собой беседовал? А отец превращался в слух, в такой колодец, в какой Томас и заглянуть бы не отважился.
Инесса меж тем более-менее оживилась, отняла у него ладони, почему-то проверила, на месте ли сумка, и попросила:
— Мастер, вы мне одно скажите: я-то есть?
— Вы, безусловно, есть. И город есть.
— А что же мне за чернота тогда приснилась? Как будто всё — она. А? Что скажете?..
Это еще был дружеский тон, бодрый, какого Томасу обычно не доставалось. С приятельницами, с соратницами в городском комитете почтенных дам — вот там Инесса так и изъяснялась.
— Я вам скажу, что эти сны по осени многих преследуют и ничего не значат.
— Сколько живу — и первый раз такое, мастер.
— Скорее всего, он же и последний.
Томас лукавил. Вполне могло случиться, что этот кошмар осенний привяжется теперь к ней хоть на месяц, но вот когда привяжется — тогда посмотрим. В худшем случае придется к ней заглядывать и минут десять в день склеивать все собой.
Меж тем Инесса потихоньку принялась оглядывать кухню. Ну конечно. Вот она бросила взгляд на плиту, на раковину, на вазочку с мармеладом и на шторы. Вот потянулась к сумке, вытащила зеркальце и деловито пригладила волосы, вот приоткрыла рот и взялась заштриховывать губы тягучей темно-розовой помадой. Томас кашлянул, но Инесса красила губы самозабвенно: сложила сердечком и поворачивала к зеркалу то одну щеку, то другую. Томас кашлянул снова. Инесса защелкнула колпачок помады и хмыкнула.
— Вот, значит, как, — сказала уже желчно. — И что я у вас делаю?.. Это же ваша кухня, как я понимаю?
— Всё верно понимаете, — ответил Томас. — Но вы ведь сами…
— Так вы мне ответите?..
— Наверное, — сказал Томас, — а про что?..
Так ведь бывает, редко, но бывает. Человек оправляется, приходит в себя и вот уже слышать не хочет, думать не думает ни о каких осенних снах. Чтобы он да рыдал, цепляясь за косяк, — нет, невозможно! Его не взять какой-то там нездешней чернотой, он выше этого.
Инесса оглядела Томаса с головы до ног, будто прицеливаясь, и спросила небрежным тоном:
— С банкета с кем в обнимку возвращались?
Томас почувствовал, как стынет лицо, будто от мороза: