– Ну хорошо, Регина и впрямь ходит к тебе через силу. Но Марк Всеволодович? Он же к тебе со всей душой.
Дед откатил кресло к окну и поник в нем, скукожившись сильней обычного:
– Марку я давно ещё подгадил, – на этом он затих. Сашка осторожно подошёл к старику:
– Да не грусти ты понапрасну.
Дед задумчиво молчал. Он опустил голову, ушел в себя, взгляд застыл, а на подбородке скапливались рыхлые складки морщин с редкой побелевшей щетиной. Леопольд просидел так несколько минут – Сашка уже знал это состояние, так дед скатывался в уныние. Нехорошие домыслы в его голове увязывались в ком недовольства и угнетения, старик мрачнел, хмурился, весь день потом был задумчив, молчалив и шпынял каждого, кто сунется с разговорами. Сашка уже приготовился сносить нападки старческой хандры, как Леопольд вдруг вскинул голову и заговорил:
– Я выгляжу, как сморщенный финик, я стар. Сколько тебе лет, двадцать с чем-то? А я и двадцать лет назад был скукожаным сухофруктом. Нет, я вижу в твоем взгляде сочувствие, но оно ни к чему. Вы, молодежь, глядите на нас так, будто мы с младенчества дряхлые калоши, а всю нашу жизнь диктует радикулит, будто мы скрипим и стонем без продыху с самой колыбели, да что там! Будто мы и на свет вылезли уже руинами с бородой. Теперь-то без ног, а прежде – как я танцевал! Не то что сейчас, народ дрыгается, кто во что горазд, а мы учились танцам. Вот подцепишь самую красивую и такие выводили, только держись. Я лез в передряги, да, представляешь. Бывало за уязвленную гордость в любую заварушку, как в омут с голой, за себя или за товарища – уже не важно. А что внутри творилось, так и кипело, так и вопило, хоть в огонь лезь и не жалко жизнь похерить. По ночам кутили, песни пели и гуляли. Днем тоже не по часам. Меня любили, хоть я тот еще был хрыч, но веселый и задиристый – а это уже пол любви. Сколько ревности кипело, хоть бомбу собирай! Работали тоже за жизнь, от души. Ты думал хоть раз, что если б мое поколение были, что ваше, то ни улиц, ни дорог, ни мастерских, ни города, ничего бы не устроилось, а один бы только монастырь был и телик с проводами, и ты бренькаешь на своей гитаре; вам же больше ничего не нужно. А я изобретал. Котелок варил тогда, что верно, то верно. Какие схемы мы выдумывали, какие комбинации рождали! Просчитывали уравнения, которые и машинам не по зубам, выдумывали, выкруживали невозможное. Потому что пыл, в глазах горело, а как прищучит муза, то без отдыха и днями и ночами, лишь бы не погубить росток вдохновения – и ведь выходило. Тебе не рассказывали, что я напридумывал, где применяют мои разработки? Да и кто расскажет, Марк? Регина? Что они знают. Ты не представляешь, какое это унижение – выбиться из своего времени, оставаться лишь телом. Все твои двадцать с чем-то лет я развалина, без прошлого, без жизни, я старик, старику вспоминать былое, только тешиться. Но не смей смотреть с сочувствием, я такого повидал на веку, тебе и не вообразить, так что себя жалей, церковная мышь, и дальше держись за монашеский подол.
– Очень нужно тебя жалеть, Леопольд.
– А вот пойди теперь и их тоже пошли, и Марка, и Регину свою разлюбезную, пусть не тискаются со мной, не ходят сюда больше.
– Какой же ты скандалист, – Сашка устало потер лоб.
– Вот и поговорили.
Леопольд кивнул сам себе и вновь задумался. А спустя пару минут тишины вдруг хохотнул:
– А здорово ты её, Регину-то, за пояс заткнул!
– Прекрати.
9
Какая же тягомотина – эти уроки истории. Богдан не знал, как еще ему вывернуться, чтоб продержаться до конца. Он нетерпеливо возился за партой в поисках позы, при которой время побежит быстрее. Время – крайне неоднозначная вещь. Богдан подумал, что понятие вечности довольно растяжимо и очень зависит от сопутствующих обстоятельств. Бесконечность… От большого взрыва, через первые взаимодействия мельчайших частиц к формированию небесных тел и дальше, в будущее, к разрушению, хаосу, сильнейшему притяжению и снова взрыву – это и есть бесконечность. Нечто замкнутое и неутихающее, без начала и конца. Урок истории перечеркивает все космические представления о времени, превращая сорок пять минут в черную дыру. Хоть волком вой. Тело изнывало с тоски, даже ноги сводило; со скуки хотелось есть. Богдан глянул на часы – там стрелки едва живы, а секундная дрожала, как хиляк в натуге. Восемнадцать вздохов в минуту. Семьдесят два удара сердца за шестьдесят секунд. Это за урок значит сколько: семьдесят два на сорок пять, выходит две… нет, три тысячи… О, чертова уйма ударов. Три тысячи двести сорок раз. Заоблачные цифры! Лишь только чтобы осилить урок, который Богдан даже не запомнит. Немыслимое расточительство. Скажите об этом старику, чья сердечная мышца едва теплится и его тут же хватит удар. Богдан снова поерзал на месте. Краешек глаза цеплял пустые места за партой сзади, где должны сидеть Андрей и Мишка. И снова Андрей залез в мысли! Богдан застонал с досады. Глупая проделка брата вот уже много дней не давала покоя дома всем без исключения – общее настроение пропитано ожиданием, пронизано тихой тревогой – но Богдан чувствовал, что переживает по-особенному. Страхи по Андрею и бледные глаза Травницы, сменяя друг друга, мрачными образами блуждали по уму. Богдан едва дождался конца урока, чтоб подхватить свои вещи и тихой сапой ускользнуть в лес.