Он делал так на протяжении нескольких дней – сбегал с уроков и бродил по лесу. Невероятно, как только Травница до сих пор не заметила его присутствия. Богдан даже подумывал, что она видит его или просто знает, что он болтается вокруг ее дома, но ничего не говорит. В любом случае, пока она не сердится и не пытается его гнать, Богдан будет околачиваться у ее избушки. Все думалось, что стоит еще хоть часок, еще немного понаблюдать за Травницей и ответы явятся сами собой, будто от пустого созерцания лесной хижины в мозгу вспыхнет озарение с четкой истиной наружи. К тому же Травница не шла из головы и Богдан безвольно подчинялся желаниям глядеть на ее жизнь, ублажая свои нездоровые склонности к самобичеванию. Он уже неплохо изучил уклад ее дня и хорошо знал, что аккурат после второго урока, Травница берет с собой мешок или корзину, пса по кличке Стебель, и уходит в чащу примерно до обеда. Когда возвращается, в мешке уже что-то есть. Богдан смутно понимал, что, скорее всего, там трупики животных, но не углублялся в эти мысли. Ведь они не приближали его к правде о себе и Травнице. И сегодня, по обыкновению, она ушла. Богдан глядел ей в спину, пока ее силуэт не скрылся в недрах леса. Потом принялся ходить вокруг дома. Старые строения выглядели серыми и дряхлыми – только тронь и рассыпятся в труху. Но на деле сарай был крепышом, а хижина и подавно. Богдан поднялся на крыльцо и распахнул дверь – он всякий раз осторожничал и боязливо осматривался вокруг. Вообще, Травница зря не запиралась. Внутри дом никак не менялся, все предметы от крошечного коробка до громоздкого кресла стояли по местам. За столько дней Богдан хорошо запомнил и даже мог по памяти пересказать расположение всех вещей в доме Травницы. Новым бывал только запах еды, и то, зачастую, воздух полнился лишь духом кофе и вареных яиц. Каждый раз, бросая взгляд на кухонный стол, у Богдана замирало дыхание. Это происходило так незаметно, что мальчик почти не осознавал, однако исподволь рожденная мысль была вполне четкой – с легкой руки Марины он опасался увидеть жаркое из куницы. Но изо дня в день стол оказывался пуст и Богдан, с выдохом облегчения, пускался в дальнейший осмотр.
Иногда проскакивали шальные мыслишки, что это мог бы быть и его дом тоже. Он представлял себя угрюмым бирюком, шатающимся по лесу в поисках свежепомерших животных. Так он воображал в шутку и тут же мотал головой, ухмылялся, чтоб напрочь обесчестить вымысел. Смотреть особо было нечего – логово отшельника пустовато, но Богдану нравилось с особой, болезненной душещипательностью снова и снова оглядывать все вокруг.
Медленно он прошел по кухне, едва касаясь пальцами принадлежащих Травнице предметов. Кофейник был еще горячий. Богдан представил, как совсем недавно она сидела за столом и пила кофе на завтрак. Интересно, что ей думалось в те мгновения? Может, о нем… Ну нет, глупость, Богдан знал, что Травница не имеет к нему отношения. Причем знал это так твердо, что никакие, пусть даже самые веские и значительные доводы не могли бы покачнуть его уверенность. Травница не изменяла своей страсти к порядку. Каждая вещичка знала свое место и стояла там же, где Богдан видел ее в первый раз. Особенно приглянулось угловое старомодное кресло, узкое, но на длинных ножках. Его обивка, прежде красная, а теперь обшарпанного морковного оттенка, была вся из мелких колечек, будто руно. Кресло было забавным. Однажды Богдан отважился в него присесть и оказалось весьма удобно, поэтому он тут же вскочил – не хотел, чтоб в хижине Травницы было хоть что-то приятное. Неизменное тиканье голых чесов, без стеклышка над циферблатом, уносило за пределы настоящего, растворяло происходящее в суматохе дней, выносило на параллельную прямую. Никогда еще Богдан так яро не выпадал из реальности, время растворялось само в себе, счет часов и минут более не мог быть серьезен – сколько бы ни прошло, а с места не двигалось; внутренние ощущения дня стирались, расплывались в полумраке пыльных окон, мерное тиканье разъедало привычные ощущения мира. В такой тишине могло произойти что угодно, при этом трудно поверить, что в хижине Травнице происходит хоть что-нибудь, в этом стоячем, вязком воздухе, который гасил каждый шорох и шаг.