Дождь так и хлестал. Молотил по крыше, как заправский пулеметчик. Сашка сорвался с работы и прибежал к Леопольду средь бела дня. Он влетел в избу, чуть перевел дух – вода с него текла прямо на дощатый пол – отряхнулся, встрепенулся словно продрогший зверь и прошагал прямо к деду. Старик лежал с полуприкрытыми веками, потел и мерз, ничего не говорил, где болит не признавался, дышал с натугой и сипло. Сашка ходил вокруг Леопольда, но не представлял, что делать, старик же требовал проводить его в могилу. Он лежал на высокой постели в маленькой комнате, где и помещалась-то только кровать. Было душно, воздух сперт. И здоровый человек не надышится. Сашка хотел отворить оконце, но дед протестовал. Сашка все равно открыл, тогда Леопольд безногой ящерицей пополз с постели, чтоб закрыть его. Пришлось сделать, как он хочет. Возня отняла у старика последние силы, он откинулся на подушки и замер. Из посеревшего от времени пододеяльника выглядывал пестрый прямоугольник ватного лоскутного одеяла. Старого пошива из множества ярких тряпиц, оно было тяжелым, пухлым, так что худое тело Леопольда даже не угадывалось под его толщей. Улучив минуту, Сашка выскользнул за дверь.
– Дед помирать собрался! – позвонил он Регине.
– Не смей вызванивать это божедурье, я запрещаю тебе, слышишь, – за спиной Леопольд скрипел сухим, как галета, голосом. Его зачерствелое дыхание было поверхностным, частым и царапало слух. Речь шла о враче. Леопольд ни в какую не желал показываться доктору, обзывал того дрянными словами – грызуном, ехидной макакой, выскочкой и прочим в том же духе. Вообще-то, дед намеревался скрыть свое состояние, но Сашка позвонил ему чуть раньше спросить, что приготовить на ужин и Леопольд имел неосторожность поднять трубку. Пары фраз было достаточно, дабы понять – дед задыхается. Сашка приподнял подушки, чтоб стало легче дышать и принес воды. Дед ухватил краешек стакана дрожащими губами, поперхнулся и вновь стал ругаться.
– Как думаешь, помру сегодня? – отдышавшись, спросил он.
– Думаю, нет.
– Доброго слова от тебя не дождешься, – старик отвернул голову и уставился в стену.
– Врач явился быстро. Это был высокий рыхлый человек средних лет, лысеющий и баснословно апатичный, своими движениями и оттенком кожи напоминал кусок резины. Старик погнал хулу, даже попытался плюнуть, – тогда с Региной это сработало – но густая слюна запуталась в складах его растянутых, слабых губ. Доктор, без лишних слов, провел осмотр – ему были безразличны и ругань, и немощные сопротивления вздорного старика. Сашка притащил пузатую суму, где хранились пилюли, нашли подходящие, доктор сделал укол Леопольду, пока тот отпихивался. Позже врач нацедил капли, скормил деду лекарство и сел ждать. Тихонько вошла Регина. Леопольд даже не взглянул на неё, с видом оскорбленного он отвернулся и примолк. В крохотной комнатке сидели неподвижно, никто не проронил ни слова, в кухне гулко тикали часы. Странная тишина тянулась какое-то время потом, едва заметным движением пальцев, дед подозвал к себе Сашку. Тот сел рядом на кровать. Дед снова шевельнул пальцами, тогда Сашка нагнулся вплотную к его лицу. Леопольд незаметно кивнул на врача.
– Я выжрал таблетку, что он ещё хочет?
– Нужно убедиться, что подействовало, – прошептал Сашка.
– Погони его.
– Дед…
– Ну погони, Саша, – Леопольд таращился влажными глазами, в это время его губы задрожали и изогнулись дугой, как у обиженного младенца. Сашка размяк.
– Наверное, подействовало,– сказал он врачу. Тот заново произвёл осмотр, удовлетворённо кивнул и ушёл.
– Не зови его больше,– пробурчал дед, – Он глуп, как овцебык.
Казалось, перебранка с врачом совсем его добила, теперь дед лежал неподвижно, немощно, словно тряпочка, смягченное дыхание сделалось беззвучным. Сашке даже стало немного совестно.
– Как быть иначе? – проговорил он чуть виновато, – Если дело касается старческого недомогания, толка с меня ноль.
Леопольд едва заметно качнул головой. Он несколько раз вздохнул так, будто хотел что-то произнести, но не решался, наконец, посмотрел на Регину и заговорил:
– Я тёртый калач и не в тех летах, чтоб волочиться за жизнью, как за привередливой бабенкой. Половина тела издохла, – дед щипнул себя за ляжку, – остальное бог не берет. Я знаю почему, знаю зачем – это из-за моего сварливого нрава я должен коснеть день ото дня, существовать хилым ростком, уж нет ни сил, ни радости, а все пребываю. Мне б давно окочуриться, но нет, твой боженька не пускает! Наказание, да. Нужно стать смиренным, утихомириться. Но как, черт подери, это сделать? Я знаю, есть люди, которые все принимают от жизни без слов упрёка, что им не подсунь, все стерпят. Будут лизать дерьмо и улыбаться, коленопреклоненные, а я не могу. Я заноза, я колючка в штанах благопристойности. Всегда протестую, а в церкви это грех,– старик стал отдуваться, он произнес слишком много слов подряд и теперь устал. Но минуту спустя добавил, – Страшно, не могу больше мыкаться.