– Богдан, твои рассуждения в таких закорючках!
Богдан не стал говорить Марине что горьким комом у него стоят запутанные, но весьма болезненные угрызения совести. За преждевременные пылкие выводы, за дурные слова, что он говорил о Травнице, даже за мысли. Он плохо о ней думал, стало быть, касался ее образа нехорошими мыслями, запятнал его, нагло облапил. Совсем не разобравшись в ситуации, он уже обвинял Травницу, он позволил себе вторгнуться в ее жилище и неоднократно ходил там, а все на правах обиженного ребенка. Да он даже никогда не называл ее по имени, лишь пренебрежительно – Травница, хотя еще с репортажа запомнил, как ее зовут. Попросту Богдану было стыдно. Он поддался малодушным порывам и назначил человека виновным в своих страстях, дал волю злобе, распустил желчные нюни и закопался в жалости к себе. Так что, преподнести Травнице орхидею было лишь невыгодной сделкой с собственной совестью. Еще и Андрей дурацкой выходкой выбил почву из-под ног. Богдан поймал себя на мысли, что после истории с Травницей даже немного понимает брата. Нет, ума в поступке никакого, но сам порыв, бегство от терзаний, необдуманный шаг, все это стало яснее. Богдан решил немедленно, в сей же миг скомкать всю дрянь, что так щедро разрослась в нем за последние недели, скрыть ее поглубже и запечатать прогорклое нутро навечно, чтобы потом медленно и старательно изжить эту гадость из души.
– Я рад, что Травнице мне не… Что это не она.
– Да, я знаю, – Марина покосилась на брата, – Вообще, я решила ходить с тобой не из любопытства – там в лесу, в домике среди кустов нет ничего интересного и довольно жутко. Я поняла это еще в первый раз, – Марина сконфуженно усмехнулась, – Зря ты так скрытничаешь, Богдан. Все время забьешься в угол и терзаешься там, а мог бы взять и поговорить со мной. Я бы так и поступила, пошла бы к кому-нибудь надежному и вывалила бы свои проблемы, пусть расхлебывает. Все лучше, чем одной.
Богдан сдержанно кивнул.
– Хорошо бы вообще никогда больше не возвращаться к этой теме. У нас есть родители, очень даже неплохие и, между прочим, такое рвение до прошлого некрасиво по отношению к ним. Получается, я только перечеркиваю их усердие, их доброту этим мелочным копошением в старых обидах.
– Богдан, – Марина схватила его за локоть, – Успокойся немедленно, пока ты не взвалил на себя чувство новой вины!
Он нехотя согласился, а пару мгновений спустя вдруг сказал:
– Если б я был слепым, тоже бы стал носить макинтош!
– И как же одно с другим связано? – недоверчиво нахмурилась сестра.
– Этот плащ такой плотный и уютный. И пусть весь заляпанный, залатанный на скорую руку, но накинь его и он скроет от всего мира, как надежный футляр, безотказный. Я понимаю Травницу, знаю зачем она его носит даже если нет снега и дождя – чтоб спрятаться в нем. Пускай она такая отпетая чучельница, не моргнув глазом может оттяпнуть голову зверю, справляется с хозяйством и держит целый арсенал резаков и топоров, однако живет в лесу – подальше от людей. Там она тверже стоит на ногах, чем в городе. А в макинтоше и подавно.
– Не обязательно быть слепым, чтобы носить макинтош.
Богдан закивал:
– Я об этом уже подумал. Послушай, – он пошевырялся в карманах, – у тебя есть сколько-нибудь денег?
–Увы.
– Я все истратил на орхидею. Но, знаешь, давай и маме подарим цветок? Сейчас хочется сделать ей приятно.
– Идем, как обычно, попросим у Лики или Сашки. У Лики водятся деньги последнее время.
13
– Да это бред собачий!– завопил Дима в ответ на главу из библии.
Он плохо перенес чтение, не на шутку взъершился, ходил по комнате из угла в угол, спорил и протестовал. Женя силилась унять всплеск его негодования, но выходило вяло, невнятно. Дима же говорил очень громко, срывался на крик, женины слова терялись в его горячке, также бесследно, как капли ленивого дождя теряются в бурливом ручье. Его и впрямь задело писание, но тронуло не так, как Женя подразумевала, оно будто подняло старые обиды или пнуло больную мозоль. Подопечный через чур яростно отрекался, противостоял, спор вспыхнул в одночасье и был он не на жизнь, а на смерть. Женя оказалась загнана в угол; ей бы всего лишь поговорить о боге, хоть шапочно затронуть тему, и то шаг вперед, но Дима вскипятился, вставлял палку в каждое ее слово, разнес первую главу в пух и прах. Он так разволновался, аж покраснел. По идеи, нужно было пробудить в нем духовность, вызвать прилив благонравия, душевной мягкости, любви к природе, создателю и всему человечеству, любви к себе. Вместо этого он взбудоражено отрицал все и вся, а любой довод о причастности бога к сотворению мира высмеивал, топал и губил на корню. С Димой случился приступ глухой ярости, даже ненависти, как на миг показалось Жене. Одновременно, она не находила в себе сил столь же ревностно отстаивать противоречивые убеждения о божественном начале сущего. Более того, некоторые суждения Димы, молчаливо и в тайне, она разделяла сама.