За Клокова вступается Спесивцев.
— Степаныч, погоди. Может, оставим? Без снайпера хреново будет… Остальные и в корову не попадут.
— Нет! Я сказал. Уши режут те, у кого крыша поехала. Мне в разведке психи не нужны. Ты можешь пытать или резать врага на ленты для того, чтобы получить от него информацию. Это работа.
Но если ты начинаешь это делать для удовольствия — это болезнь. Если для того, чтобы потом покрасоваться перед девками своей крутостью — долбоебство. И тех и других я презираю. Клок, п-шел вон!
Вечером, когда Прибный уходит на доклад к ротному, Гизатулин не выдерживает:
— Парни, а вы знаете, что мне предлагала эта сука?
Мы, заинтересованные, поворачиваем к нему головы.
— Переговорить со Степанычем, чтобы прикрыл от начальства в случае чего, и во время следующей зачистки разжиться у чехов барахлишком. Дескать, не мешало бы в кубрик телевизор поставить, да и видик был бы не лишним.
Шашорин бросает:
— А зря ты со Степанычем не поговорил. Он бы вас обоих сразу и зачистил.
СЛЕДОВАТЕЛЬ
Через несколько дней приехал следователь из военной прокуратуры. Ребята были на выезде, я приболел, валялся на кровати.
Следователь в камуфляжной куртке, но звезд на погонах нет. Наверное, для конспирации. Хотя сразу с порога объявил, что он капитан. Я налил ему чаю.
Капитан размешивает ложечкой сахар.
— Обыкновенная история, — говорит он мне. — В двух километрах отсюда, между блокпостом и селом, обнаружена сгоревшая машина. Мы уже провели опознание. Это житель Гудермеса, мирный житель Зелимхан Мурдалов! У него большая родня, дядья, двоюродные братья, кое-кто из них служит в милиции, а также в правительстве республики.
Есть версия, что убийство совершили военнослужащие нашей комендатуры.
Свидетели видели, как рано утром из села выезжала бронемашина с затертым бортовым номером. Через блокпост она не проезжала.
Этому делу дан ход, приказано разыскать его убийц и осудить.
Я вполне резонно ответил, что ничего не знаю. А Мурдалова могли и боевики жизни лишить, учитывая, что у него родственники на службе в милиции.
Следователь покивал головой, согласился. Он вообще неплохим мужиком оказался, понятливым. Хорошо мы с ним поговорили. Но капитан сказал, что пообщается еще и с остальным народом в роте, а потом, может быть, вызовет меня к себе.
После разговора я заскочил в дощатый туалет. Показалось, что на дальнем очке кто-то сидит в натянутой на самые уши шапке. Клок? Что здесь делает этот урод? Говорил ли с ним следователь?
Утром меня вызывает ротный:
— Вы чего творите, разведка? Спокойная жизнь не нравится? Экстрима захотелось, подвиги Рэмбо не дают спать?
Я не боюсь майора, что он мне может сделать после того, что я сделал с собой сам. Я просто хочу спать. Я устал от войны и липкой чеченской грязи.
Не спрашивая разрешения, я опускаюсь на стул.
Нашего командира зовут Игорь. Он на восемь лет моложе меня.
— Чего ты разорался? Иди лучше срочникам расскажи, как им жить дальше. После всего, что они здесь видели и пережили. Как им потом детей воспитывать? Им хуже, чем тем, кого убили. Потому что мертвым уже нечего бояться. А они боятся всего и всех, боятся боевиков, своих офицеров, собственной тени. Боятся быть убитыми и боятся убивать сами, потому что завтра их могут арестовать за убийство мирных жителей. А где ты здесь видишь мирных жителей?..
Ну, арестуй меня, сдай прокурору, посади в яму!
— Обойдешься. Пока насчет тебя не поступило никаких распоряжений, поедешь с ОМОНом на третий блокпост, заберете там легкораненого. Доставите его в Моздокский госпиталь. Лучше всего для тебя будет, если обратно не вернешься. Рви контракт, переводись в другую часть. Мне все равно.
Не прощаясь, я выхожу.
РАССТРЕЛ
На блокпост отправляется БТР. На броню садится командир ОМОНа, жилистый, усатый. Вооружен, как Рэмбо: РПГ-18 «Муха», подствольник ГП-5, комплект гранат, перевязанные изолентой магазины в карманах разгрузки.
Капитан садится справа на люк, ноги в корпус. Водитель срочник, у него типично русское лицо. Веснушчатое, с белыми ресницами и такими же бровями над светло-голубыми глазами. Водитель их постоянно щурит. И когда говорит, и когда слушает, и когда просто курит. Сержанту лет двадцать, наверное, скоро дембель.
Водитель и стрелок находились в броне внутри. Над водителем сидит прапорщик-связист. С левой стороны за ним солдат и еще несколько спецназовцев. Уже ревет двигатель бэтээра. Выходит ротный и передает прапорщику приказ военного коменданта остаться и обеспечить телефонную связь.
Я запрыгнул на броню. Омоновец передает мне свою «Муху».
Я кручу ее в руках, капитан понял меня по-своему. Наклоняется к моему уху.
— Не с-ссы. Открываешь заднюю крышку и раздвигаешь трубу до упора. Откроется передняя крышка, а предохранительная стойка и мушка встанут вертикально. Поворачиваешь предохранительную стойку вниз до упора и отпускаешь ее. Для выстрела жмешь на спусковой рычаг шептала. И все, враг повержен. Запомнил? Тогда поехали!
Чинно и размеренно двинулись вперед.
Мы отъехали от комендатуры километров пять. Перед поворотом на блок БТР сбавил скорость. Именно там нас и ждали. В левый борт ударила граната. Стреляли под углом, и она уходит рикошетом в землю, сорвав защитный щиток с брони. Тут же прилетает вторая с правой стороны. БТР подбрасывает вверх. Взрывная волна бьет по ушам, я перестаю слышать.
У капитана к ноге были прикреплены гранаты к подствольнику. Они сдетонировали и взорвались. Левую ногу оторвало ниже колена, она держалась только на брюках. После взрыва все заволокло дымом.
Машина резко сбавила скорость, но очнувшийся водитель, поняв, что впереди, возможно, ждет засада, вывернул руль и повернул машину назад.
Я стреляю из «Мухи» на огоньки выстрелов. Солдата, сидевшего на броне по ходу движения сзади и слева, сносит на землю огненной струей от выстрела…
Странная вещь — человеческая психика. Иногда в моменты наивысшего напряжения тебя может просто зациклить на какой-нибудь мысли. Память цепляется за то, что в обычной жизни промелькнуло секундным эпизодом… Я же не купил Машке…
Откуда-то с высотки короткими злыми очередями бьет пулемет ПКМ, вслед за ним закашлял ДШК.
Пули свистят над головой. Рикошетят о броню, разлетаясь в разные стороны с противным визгом.
Даю несколько длинных очередей куда-то в сторону. Кусаю губы и кулаки, пытаясь унять дикую дрожь в руках, но понимаю, что это бесполезно, и снова стреляю, стреляю.
Раздаются выстрелы сзади, за моей спиной. На малую долю секунды обжигает мысль:
— Обошли… Все, копец!
Но наш БТР продолжает движение в направлении комендатуры, несмотря на то что машина повреждена и еле ползет.
БТР встал у входной двери, и под прикрытием ОМОНа раненых занесли в комендатуру. Там капитану хотели уколоть промедол. Но он уже умер. Живыми на бэтээре остались водитель, стрелок-оператор и я. Солдат и двое омоновцев слетели с брони.
К месту засады тут же выехала группа. Но боевиков не нашли.
Меня тошнит. Я знаю, что при контузии надо выпить водки. Но я не могу сказать об этом. Язык как деревянный.
В КАФЕ
В селе работают несколько кафе. Там у огня сидят люди и слушают музыку. Рядом стоят столы, накрытые чистой клеенкой. Можно заказать себе домашнюю еду. Обычный дорожный набор с учетом чеченских реалий: паленая водка, какой-то подозрительный кофе, шашлык, который не хотят есть собаки, и галушки, приправленные чесночным соусом. За столиком в углу сидят два милиционера. Они тупо и безнадежно пьяны.
Я уже начинаю понимать, что это единственный способ забыть о том, где мы находимся. У меня болит перевязанная голова, и я тоже пьян. Но мечтаю напиться так, чтобы протрезветь только в России.
Рядом с кафе бегают двое чеченских пацанов лет пяти-семи от роду. Пацаны зыркают на нас глазами, а потом отбегают на безопасное расстояние и имитируют стрельбу из автомата по сидящим в кафе русским солдатам: «Паф-паф! Тра-та-та-та!!!»