Тетрадь он положил рядом с собой, она казалась еще более мятой, чем виделось накануне в темноте. Загадочные гасители будоражили воображение. В их существовании была определенная логика. По крайней мере, Александр знал людей, которые одной своей рецензией могли надолго отбить охоту что-либо публиковать. Знакомый ему по молодости поэт бросил писать стихи после того, как девушка, которой они посвящались, посмеялась над ними на каком-то празднике. При этом к самому поэту девушка относилась очень хорошо, ей не нравились только стихи. Таких историй он знал множество, но как-то в голову не приходило, что для подобного есть определенный термин. Сам он давно научился воспринимать рецензии исключительно как точку зрения одного из трех с половиной миллиардов людей на планете, а письма читателей с ругательствами вообще не дочитывал. Кто-то со стороны мог посчитать это трусостью, но на самом деле это была форма защиты той части себя, о которой он говорил Сашке. Защитой было и бегство от прямого противостояния с литературным редактором по принципиальным вопросам. Как он ни ругал себя за это, как ни называл тряпкой, но снова и снова ретировался в кусты вместо того, чтобы настаивать на своем. Объяснял это нелюбовью к конфликтам, но ведь с тем же Кобуркиным он легко ругался по срокам или объемам, и никаких внутренних противоречий не испытывал.
Пюре с сосиской остыли окончательно и напоминали резину, но Александр старательно жевал их, чтобы не привлекать внимание и выиграть время в тишине и одиночестве.
Как ощущается утраченная способность писать после гасителя? Перестаешь понимать, что пишешь? Продолжаешь складывать буквы в слова, но они не вызывают ничего, кроме скуки и усталости от проделанной работы? Или в какой-то момент понимаешь, что вместо сидения за пишущей машинкой с большей охотой посмотришь телевизор? А может быть, просто перестаешь — и все? Незаметно?
От этой мысли стало холодно. Как это проверить? Тетрадь лежала рядом, такая доступная и знакомая, теплая, как старый друг. Он открыл ее на единственном листе, который не исписал, — на первой обложке. Последнюю он заполнил еще в будке, а эта вот осталась.
Желтоватый шершавый прямоугольник был занят только именем владелицы (надо бы ее найти все-таки), предоставляя место для крошечной зарисовки. Это ведь не будет считаться полноценным писательским действием — пара строчек?
Александр незаметно огляделся — парень гремел тарелками где-то в районе кухни, больше никого в столовой не было. Он осторожно дотянулся до вложенного в книгу жалоб и предложений стержня, торчащего наружу носиком, выдернул его и посмотрел на просвет. Стержень был полон на треть, имел даже небольшие упоры по бокам для пружины авторучки.
Стержень навис над бумагой в боевой готовности, Александр привычным усилием воли вызвал своих героев, Поля и Афанасия. Пятый том он начал еще дома, можно представить, что сейчас нужно просто продолжить. Допустим, тот момент, когда герои висят в невесомости на пустом корабле без управления, развлекая себя болтовней в ожидании спасателей.
— Абсолютных истин не существует в природе, все это только допущения, которые людям удобно считать константами.
— Планеты имеют форму шара. Это можно отнести к разряду абсолютной истины?
— Геоиды никоим образом не шары. Шаровидные, приближенные к сферическому, наблюдаемые как сфера — так точнее.
— Ладно. Как насчет прямого угла? Девяносто градусов?
— Это тоже расчетный показатель, а мы говорим о вещах, имеющих материальную форму. Если ты возьмешься его начертить, он не будет прямым. Даже если это сделает машина, угол все равно будет иметь погрешности на бесконечно малые, но все-таки величины. Исправляя их, ты породишь новые, и так до бесконечности.
— Ахиллес и черепаха?
— Что-то вроде этого.
— Допустим. Физический мир насыщен погрешностями, а что насчет искусства? Давид Микеланджело прекрасен?
— Только на наш взгляд. Европейские каноны красоты будут весьма спорными для зулусов.