Плох тот муж, который не бьет жену, от шубы, которую не били прутьями, нет тепла…
Многие женщины настолько смирились со своей участью, что сами говорили: «Такая уж наша доля, все терпеть, все сносить. Бунтовать — значит гневить бога, потому что все хорошее и плохое — от него».
«Сухие» свадьбы устраивались в чувашском краю ежегодно весной, когда зеленели поля, и осенью, когда с полей убирали урожай. И они никого не удивляли, не оскорбляли. Больше того, если бы какая-нибудь из женщин, таким образом выданная замуж, посмела выразить протест — все возмутились бы: чем она лучше многих других!
В иное время, возможно, смирилась бы со своей трагической судьбой и Харьяс. Разве под силу слабой женщине одной восстать против многовековой традиции? Но шел второй послереволюционный год, и это все меняло.
Уже прошла пора девичьих посиделок и «петушиных супов». Наступила холодная зима. Ущербный месяц, кривой, как серп, редко выглядывал из-за туч. Казалось, он чего-то стыдился.
Школа, небольшое деревянное строение, одиноко стоявшая за околицей, со всех сторон обдувалась ветрами, тонула в снегу. Она, как человек, заблудившийся в пути, стоически переносила все невзгоды, боролась со стихией. Комнатушка школьной сторожихи тесна, как коробок, сделанный из березовой коры. В люльке, подвешенной к потолку, спит ребенок в белой шапочке. В углу, на квадратном столике горит маленькая керосиновая лампа. Ее желтый свет отбрасывает на голую стену тень от тонкой фигурки женщины, склонившейся над листом бумаги.
«Как тебе известно, не по своей воле я была выдана замуж. Жизнь с нелюбимым человеком хуже тюрьмы. И я убежала от Пухвира. Но я теперь не одна… У меня родился ребенок. Не знаю, нужна ли я тебе теперь, но мне очень хочется тебя увидеть…» — Харьяс отложила ручку, грустно посмотрела на каракули, оставленные на бумаге, задумалась…
По соседству с каморкой сторожихи находилась комната учителя. Стены бедного жилища Фадея Фадеевича напоминали выжженные полоски земли в знойное засушливое лето — Такими осыпавшимися и потрескавшимися они были.
У входной двери шкаф и стол со школьными принадлежностями — это и глобус, и маленькие весы, и географические карты, и атласы. Справа в простенке между обледеневшими окнами — деревянная кровать. Над нею — самодельная книжная полочка. С противоположной стороны — вторая кровать и столик, на котором тускло горела лампа под круглым зеленым абажуром.
Фадей Фадеевич сел за стол, взял ручку и, глубоко вздохнув, начал писать:
«По моему мнению, в мире нет ни одного чуваша, который смог бы правильно произнести букву «ф». Чуваши произносят «хв» вместо «ф». Например «Хведер» вместо «Федор», «Хвилипп» вместо «Филипп», «Хвадей» вместо «Фадей». Поэтому считаю, что букву «ф» не следует включать в алфавит чувашского языка. Если же мы вопреки установившемуся правилу чувашского произношения включим букву «ф» в чувашский алфавит, мы совершим непоправимую ошибку перед культурой нашего народа».
Фадей Фадеевич встал из-за стола и начал взволнованно расхаживать по комнате: как спасти чувашский алфавит от этой чуждой народному языку буквы? О, какой ненавистной казалась она Фадею Фадеевичу! Точно фигура подбоченившейся легкомысленной городской женщины. Но это не довод в возражениях языковедам из Чебоксар.
В это время Харьяс, подперев щеку ладонью, все еще сидела над своим печальным посланием. Найдет ли когда-нибудь оно адресата, жив ли Христов… С тех пор, как до нее дошли слухи о том, что он на стороне красных сражался за Казань, прошло несколько месяцев…
Молодая женщина бережно сложила свое письмо, спрятала его в глубокий карман платья и, чтобы найти повод войти в комнату учителя, взяла в руки незаконченную вышивку.
И вдруг стук в стенку. Харьяс знала — это Фадей Фадеевич приглашает ее к себе.
— Скажи два раза «Фадей Фадеевич», — попросил он как только она вошла.
Харьяс посмотрела на учителя с удивлением.
— Да, да, не спеша, чисто и внятно скажи: «Фадей Фадеевич». — И, приготовившись слушать, приложил полусогнутые кисти рук к ушам.
— Хватей Хватейча, — произнесла Харьяс. — А зачем это, Хватей Хватейча? — и, не удержавшись, смущенно улыбнулась, вытащила из-под фартука расшитую белую тряпочку. — Посмотрите, какой платочек я вышила. Узор сняла с замерзшего оконного стекла. Нравится?