Все кинулись к своим постелям, разворошили их. Догнав Шуру, Аня сунула в карманы ее пиджака все скопленное богатство — несколько черствых кусочков хлеба.
Через полчаса вернулся Кутюрье. У него был опечаленный вид. Он шепнул Харьяс:
— Когда я возвращался, меня задержали, спросили: где девочка, которая была с тобой? Я ответил — скоро придет, пошла в другую аптеку. Но мне не поверили, подняли тревогу…
Через несколько часов в комнату втолкнули Шуру. Она была избита, истерзана, вся в крови.
— Негодяи, догадались, — прошептала девушка опухшими губами. — Собак пустили по следу. — И потеряла сознание…
Харьяс, Аня и Варя уложили подругу в постель, обработали ее раны, переодели. И всю ночь просидели рядом с ней не сомкнув глаз.
Шуру должны были отправить в концлагерь. Но, очевидно, решив дать предметный урок остальным узникам, оставили здесь, в лагере, но несколько дней продержали в карцере по колени в ледяной воде. Шура харкала кровью, с трудом поворачивалась в постели, у нее стали опухать суставы рук и ног. Жак Кутюрье, осмотрев ее, сказал:
— Отбили легкие, вызвали ревматизм. О негодяи! Когда же все это кончится? — на его глазах заблестели слезы.
Больных среди обитателей лагеря становилось все больше. Сказывалось хроническое недоедание, тяжелый труд.
Все, кто еще мог ходить, добровольно брали на себя обязанность заботиться о занемогших товарищах.
Французы договорились между собой — третью часть продуктов, получаемых с родины, отдавать русским, в первую очередь больным.
— Жаннет, — как-то обратилась к француженке Харьяс, — вы не знаете, почему в последние дни так бесятся немцы?
— Ваши войска под Кенигсбергом разгромили армию Гитлера и сразу оказались возле Штеттина, — объяснила Жаннет.
— Это правда? Откуда вы знаете?
— У наших друзей из другого лагеря есть радиоприемник. На заводе во время обеденного перерыва они рассказывают нам о новостях на фронте.
Харьяс показалось, что у нее за спиной выросли крылья.
Вскоре весть о поражении гитлеровской армии в Восточной Пруссии облетела всех иностранцев, согнанных на принудительные работы в Росток. Советских граждан поздравляли французы, бельгийцы, голландцы, венгры, югославы, норвежцы…
Теперь уж никто не сомневался, что скоро, совсем скоро придет весть о крахе немецкой армии. Советские войска освободили Варшаву, Познань, взяли Бреслау, Франкфурт на Одере… Дошли до границ Большого Берлина…
В барак вбежала, запыхавшись, Аня. Едва переводя дух, она распахивала двери комнат и кричала:
— Девчата, девчата, наши… Наши танки идут! — и бросалась целовать всех, кто был в комнате. Потом бежала дальше. Ее понимали не вдруг. Вернее, не сразу верили в услышанное: после стольких лет неволи не просто было представить себе, что по ненавистной земле фашистов идут наши танки! А с ними освобождение…
Но Аня успела все это понять, прочувствовать. И несмотря на недоверие в глазах подруг, весело тормошила их, хохотала, целовала всех подряд. А когда вбежала в свою комнату, силы сразу покинули ее, она повалилась на постель и зарыдала.
Но тут же спохватилась — ведь наши идут, как можно здесь оставаться! — кинулась обратно из комнаты, крича:
— Девочки, милые, советские танки идут! Быстрее пойдемте встречать наших!
Вслед за ней, впереди нее уже бежали узницы лагеря. Топот их ног становился все гуще, сильнее, торопливей. Аню догнала Варя.
— Неужели это правда, Анечка? — все еще с сомнением спросила она.
— Правда, правда, сама видела. Вся комендатура и охрана лагеря уже разбежались, — на ходу, счастливо улыбаясь и вытирая мокрые глаза, сообщила Аня. — А где Дуся, то есть Харьяс?
Девушки теперь уже знали, что их старшая подруга и наставница — бывшая военнослужащая, жена командира подполковника Чигитова.
— Шуре суставы натирает, — ответила Варя. — Сейчас прибежит.
Шура до сих пор не поправилась от зверских побоев и карцера.
Особенно плохо она чувствовала себя весной и осенью, у нее обострялся ревматизм, опухали, становились очень болезненными суставы. Жак Кутюрье доставал и приносил ей противорецидивные средства. Все боялись, как бы немцам не стало известно, как она плоха. С людьми, которые не могли работать, они расправлялись безжалостно.
— Ну, теперь я тоже сбегаю, посмотрю, правда ли, что наши идут, — сказала Харьяс, закончив массаж и торопливо вытирая руки о тряпку.
По лицу Шуры потекли слезы.
— Ты что это, Шурочка?
— А я даже не могу их встретить…
— Ничего, ничего… Если наши пришли, значит — победа. Значит, нас вот-вот отправят домой. А там не пропадешь: положат в больницу, потом направят на курорт, на юг к Черному морю… Ну, я побежала. — Харьяс наклонилась над опечаленной подругой, поцеловала ее в щеку. — Вернемся, все расскажем.