Солнце еще не взошло, а Чалдун давно на ногах. Он обошел свое хозяйство, со всех сторон оглядел, как бы оценивая огромный пятистенный дом, задумчиво постоял у ворот и тихо зашагал вдоль улицы, сутулясь и кряхтя. Кто не знает Чалдуна, жалостливо подумает, — вот бедняга: старое потертое пальтишко домотканого сукна, валяная старомодная шляпа калачиком, стоптанные подшитые валенки, в руке — старческий посох…
Но Чалдун хитер и мудр: после зимних невзгод и на скотине шерсть висит клочьями, но придет время, и она, обновленная, заблестит на солнце.
В конце поселка старик долго стоит, о чем-то размышляя, затем направляется к мельнице.
Иван Иванович Долбов, также давно бодрствующий, встречает его на пороге. Почтительно поклонившись — что ни говори, близкая душа, — они без предисловий перекидываются новостями:
— Последние дни доживают: в Москве голод, на фронте бунт. Кронштадт восстал, Петербург скоро падет.
— Что Москва, Петербург! Под боком, в Казани, красные войска разбегаются…
— Под Симбирском крестьяне поднялись, начисто порешили новую власть…
— Так будет и у нас. Виданное ли дело — власть у лапотников. Им нельзя доверить телячий табун, а они лезут народом править!
Хозяин и гость переговариваются скороговоркой, вполголоса, понимают друг друга с полуслова. Не то время, когда можно лясы точить, выставлять дружбу напоказ.
— Слыхал: не сегодня-завтра будет переворот. В Вирьялском районе уже все готово к бунту. В Шихранском районе тоже готовятся. Волости объединяются, открыто сговариваются по телефону. Советское правительство собирается, говорят, бежать в Нижний Новгород. Ну, конечно, сам знаешь, об этом никому, — ша! Мы ничего не видали, ничего не слышали. Не то все шишки посыплются на нас: как же, не голодранцы!
— Точно! Мельница молчит, жернова застыли, вода в желобах замерзла. Подождем, пока не взыграет половодье…
— Пухвир объявился. Наказал разузнать все, держать с ним связь. Только никак не пойму я его — свой он или чужой. Говорят же, сколько волка ни корми — все в лес смотрит. Грязным делом стал промышлять, и нас тем пачкает.
— Ты почаще напоминай ему, что революция лишила его не только пая в нашем деле, но и жену отняла. А человек держится за бабий подол так же крепко, как за нажитое добро.
— Словом, надо чаще нажимать на больное место. Я об этом не забываю. Кхе-кхе-кхе! — закашлялся Чалдун и подтянул пояс, очевидно, намереваясь уйти.
— Много, ой много прольется еще крови. Без возмездия такое дело не пройдет.
Чалдун юркой поступью пересекает купеческий двор, выходит за расписные ворота и через поле возвращается домой, ободренный и умиротворенный.
Деревня просыпалась и начинала свой новый неспокойный день: над соломенными крышами закурился сизый дымок, заскрипели борова колодцев, зазвенели детские голоса. Скотина, выпущенная со дворов, лениво бродила по улицам и гумнам, подбирая показавшиеся из-под снега прошлогодний бурьян и прелую солому.
Около помещения школы, ранее служившего церковной караулкой, начинают собираться ученики.
Чалдун, глядя на них, недобро усмехается. Он-то знает, какие порядки в этой школе, чему в ней учат. Учительствуют там пока свои люди…
Чалдун шествует по улице не спеша, любезно раскланиваясь с односельчанами — пусть все видят и знают, какой он старый, больной и добрый.
Но внимательный настороженный взгляд его все примечает: отчего-то сегодня деревенские мужики очень уж хмурые и озабоченные. Ворота и калитка звонко скрипят, как перед непогодой. Вся живность — коровы, овцы, куры, собаки, даже кошки и воробьи — ведут себя чрезвычайно неспокойно — так бывает перед большим бедствием. Это надо учесть и быть начеку.
Белобородые мудрецы говорили: наша деревня — это не только люди, но домашние животные, птицы, плетневые колья, овинные столбы, — и все это имеет общую со всем миром душу. Людям обидно находиться в близком родстве со всяким ничтожеством. Знает нечистая сила, что уязвлен этим человек, и еще больше потешается над ним, выкидывая разные диковинные штучки. Только выехал мужик за ворота — дорогу перебежала кошка. И вдруг растаяла, превратилась в старый кирпич из разобранной печки. Выбрался за околицу — кто-то со стороны верстового столба крикнул: «Куда едешь, дуралей? Останови лошадь-то!? Ведь у тебя колеса вертятся!» А на столбе сидит сорока и посмеивается. Приехал мужик в лес — страшный звериный рык раздался перед самой мордой лошади. Осмотрелся — нигде никого. Слез мужик с телеги, чтобы оправиться, — из-за пня выкатился еж, на ходу превратился в зайца, взлетел перепелом, дернул клювом за штанину и пропал…