Не верит и не верил никогда во все эти небылицы Чалдун. Одно знает он: чем темней и доверчивей народ, тем легче им распоряжаться и управлять.
А, бобыль Тилек… На нем рваное городское пальто, поношенная фуражка чиновника-почтовика и старые калоши, надетые на онучи. Он то и дело забегает вперед, раскланивается, как на языческом молении, и бормочет, оскаливая черные от постоянного курения зубы:
— Знаешь, скоро будет потеха. Отольются кошке мышкины слезки. Слышно, в других местах уже началось…
Чалдун испуганно озирается, ускоряет шаг. Какой прок ему от участия и сочувствия этого «киреметного архиерея». Только разговоры разные пойдут…
— Праздник будет, как скопытится новая власть. Магарыч с тебя, хозяин, — продолжает бубнит Тилек, извиваясь перед Чалдуном, как нищий перед скупой хозяйкой.
— Цыц! Не болтай зря, не вертись около меня! Ты мне ничего не говорил, я тебя не слышал! Понял? — злобно шипит Чалдун и, забыв о своей показной немощи, быстро уходит.
Тилек останавливается, недоумевающе смотрит ему вслед, затем обиженно машет рукой и направляется в противоположную сторону.
Чалдун замедляет шаг у двора с маленькой избушкой, крытой дранкой. В каком-то мрачном раздумье он останавливается у калитки, тянется к щеколде.
— Каким ветром загнало? В первый раз, поди, входишь в нашу калитку, — говорит Прагусь. Он стоит среди двора и ухмыляется.
— Как в первый раз? Я был на твоих крестинах. Захаживал, когда мать твоя жива была, — как бы не понимая намека, миролюбиво отвечает Чалдун и скромно останавливается, опираясь о посох.
— Разве что вот тогда… — соглашается Прагусь. — Только я того не помню. Ну, что же, раз пожаловал — пойдем в избу.
— Да я так, мимоходом… поговорим здесь. Видишь ли, школе нужны дрова. Доставить их нужно с беличьей делянки. Я пожертвовал. Но в мои годы в лес не поедешь…
— Хочешь, чтобы я съездил? Но время-то какое… Страшно из дома выходить, не то что в лес отправляться…
— Ну, гляди сам… Не даром же предлагаю… Да и дети мерзнут. Не больно чужие, наши же, деревенские, понимать и сочувствовать нужно… Тем более что скоро нам придется налаживать совместное хозяйство…
— Как совместное? — удивился Прагусь. — Ты хозяин, я работник…
— Ну, ну раскукарекался петухом… Не слыхал разве о кооперациях, артелях, коммунах?
— Ха-ха-ха! — рассмеялся Прагусь. — Ягненок и волчица в одной карде! Нет, не бывать этому.
— Ну, я пойду. Благое намерение привело меня к тебе, но раз ты так… — Чалдун направился к калитке, еще более ссутулясь.
— Погоди, хозяин, погоди. Так и быть, съезжу за дровами. Не годится учеников держать в холоде. Только предупрежу отца, да прихвачу берданку. Соскучился по лесу, — постреляю…
— Иди ко мне, запрягай коня и поезжай. А я загляну к Чигитову, потолковать с ним нужно…
— Одного, хозяин, не понимаю. Снова поговаривают о перевороте, тебе бы радоваться нужно, а ты вдруг с заботами о школе… Что-то не похоже это на тебя!
— Ты, Прагусь, не скаль зубы зря. Человек я добрый, никакая власть мне не помеха. Об одном молюсь денно и нощно, чтобы меня не трогали, — тихо проговорил Чалдун, проходя через калитку.
У лачуги Чигитовых Чалдун остановился, опершись о посох, точь-в-точь усталый богомолец, идущий на поклон к Михаилу-угоднику. Скользнув оценивающим взглядом по обветшалому домику, прошел во двор. Марфа выбежала навстречу гостю, приветливо улыбаясь:
— Первый раз в жизни заглянул к нам. Идем, идем в избу. Кируш дома, работает. — И прошла вперед, открывая перед Чалдуном двери.
Ненавидела Марфа этого человека, но кто знает, чья сила возьмет верх. Лучше уж пока прикинуться ласковой и доброй. Неимущему человеку всю жизнь приходится хитрить да увертываться.
— А, хозяин! Давненько не встречались, — проговорил Кируш, бросая лапотную колодку на кутник. И заходил по комнате, шурша навешанным на пояс лыком. — Садись, дядя Чалдун, вон лавка. Вот лапти задумал сплести. Скучная работа, не зря покойный отец не выносил ее. Он говорил: лучше в десяти ведрах днища обновить, в десяти рукомойниках-кумганах дыры запаять, чем сплести пару лаптей. — Кируш расстегнул пояс, снял лыко и бросил его на скамью.
Чалдун опустился на стул, съежился под вопросительно-удивленными взглядами Чигитовых, заговорил тихо, солидно:
— Да, трудная ваша жизнь. Отец погиб на войне, сам настрадался — не пожелаешь лютому врагу. Раны-то, поди, еще не зажили, чай, ноют, покою не дают?
— А я-то что? Ну, был ранен, теперь выздоровел… — Кируш продолжал ходить по лачуге взад и вперед. Марфа же слушала и молчала, как и положено женщине, когда говорят мужчины.