Мужики соскочили на обочину дороги, по колени утонув в снегу, испуганно попятились.
Прагусь хлестнул вожжами коня и погнал его по дороге, ведущей в черноземные степи Татарии.
7
За ранней скудной весной, не напоившей землю благодатной влагой, наступило лето, зловеще-ясное, знойное.
В сухом горячем воздухе стояло зыбкое марево и плавали сизые потоки удушливого дыма страшных лесных пожарищ. Солнце, огромное, низкое, раскаленное, казалось, с какой-то осмысленной яростью иссушало, испепеляло землю.
«Не клянитесь его именем», — поучали старики, собираясь в полдень толпами у околиц, чтобы обсудить, как и чем умилостивить разгневанное светило.
Повсеместно начались языческие жертвоприношения.
В некоторых деревнях впрягали в плуги незамужних женщин и заставляли их пахать безжизненные поля. Были случаи, когда в языческих процессиях принимали участие и попы, очевидно, изверившиеся в силе, власти и доброте православных богов.
По Сибирскому тракту, исторической дороге кандальников, тянулись бесконечные обозы на восток…
Шефство над Чувашией взял на себя московский пролетариат. Но какой бы большой ни была помощь, она не могла исчерпать всей нужды, переживаемой народом.
На станции Канаш было шумно и многолюдно. Безродной сиротой бродила здесь Харьяс Харитонова — в левой руке небольшой мешок с вещами, на правой — двухлетний ребенок. Вот уже трое суток она не могла отсюда уехать, настолько были переполнены проходящие поезда.
Все рвались подальше от родины, на восток, туда, где, по слухам, жилось сытно и привольно.
Харьяс, не выпуская из рук драгоценной ноши, с великим трудом пробралась сквозь толпу еще к одному окошечку привокзального здания. Человек в синей фуражке устало ответил: «Билетов нет. Запишись в очередь и жди».
Но она уже так устала, так беспокоилась за измученного сына, что больше ждать не могла.
Перекусить устроилась на штабелях дров. Отрезала кусочек хлеба, испеченного из ржаной муки пополам с молотыми желудями. Хлеб был грязно-бурого цвета, твердый и горьковатый. Она торопливо глотала его, запивая сырой водой из бутылки. Для ребенка приберегла кусочек чувашского сыра-чигита.
Здесь же решила и переночевать. Сергуша закутала в свое пальто, под голову ему подложила узелок. Сама же как-нибудь…
Мимо проходили односельчане. Они, оказывается, тоже маялись на вокзале несколько суток.
Устроившись на ночлег рядом, они поведали Харьяс все новости о родной деревне: во-первых, как и повсюду, — страшный голод. Люди ели траву, поверив россказням, что под Эль-ту съедобная глина, разрыли гору. Смешивая ее с истолченной соломой, стали печь из нее хлеб. Многие от такой еды умерли, — ее сестренка Праски, жившая у дальних родственников, Марфа Чигитова, отец Прагуся. Долго болел Кируш. Харьяс очень жалела, что ей не пришлось увидеться с Кирушем, когда он приезжал в Вутлан. В это время она была в городе на краткосрочных курсах по работе с молодежью на селе.
Узнала Харьяс и о подробностях кулацкого восстания в Элькасах. Крупные события, как и высокие горы, лучше рассматриваются, вернее, оцениваются с расстояния…
Теперь всем понятно, что спровоцировали людей на бунт Чалдун и Пухвир, хотя сами они вроде бы непосредственно в нем не участвовали. Пухвир своевременно взбаламутил мужиков, а Чалдун предусмотрительно услал из деревни авторитетных людей. Весь гнев ослепленных крестьян направили на беззащитного Ятманова.
Чалдун действовал наверняка: если бунт удастся, будет уничтожен самый опасный для них человек. Если дело сорвется, Чалдун вне подозрений — он был так добр к Кирушу, заботился о школе, и его не видели на улице во время бунта.
Расчеты кулака оправдались: красноармейский отряд, вскоре прибывший из Казани, арестовал некоторых участников восстания, его не тронули. Вскоре вернулся домой Ятманов. Теперь он, Кируш и Прагусь заправляют в деревне делами.
Если, конечно, не сбежали от голода.
Харьяс с глубокой болью в сердце выслушала эти новости. Умерла Праски — младшая сестренка, она, только она, связывала Харьяс с родной деревней. И вот больше нет и ее. Харьяс все собиралась забрать девочку к себе, да откладывала, надеялась, что скоро станет жить хоть чуть лучше и уж тогда… И вот новое горе…
Харьяс всплакнула и нежно посмотрела на сына — теперь единственно близкое и родное ей существо в мире.
Сергуш, словно поняв мать, ласково и беззаботно улыбнулся.
На душе стало чуть светлей. У нее была цель в жизни — воспитание этого крошечного беззащитного человека.