Вокруг поездов творилось что-то несусветное. Люди, отталкивая друг друга, лезли на подножки и крыши вагонов, висли на буферах.
От Харьяс все нетерпеливо отмахивались, ее никто не узнавал. Она повернула обратно и, тяжело дыша и спотыкаясь о рельсы и шпалы, побежала к бревну, на котором недавно сидела. Те две чувашки все еще были там. Харьяс, чуть не плача, попросила их присмотреть за сыном. Женщины согласились и, как показалось ей, очень охотно.
Перед станционным зданием никого не было. Измученная, отчаявшаяся, Харитонова стала расспрашивать всех, попадавшихся ей навстречу, куда, в какую сторону ушли военный с красной повязкой на рукаве и делегаты. И слышала самые разноречивые ответы. Наконец, ворвавшись в какое-то помещение, узнала, что люди, которых она ищет, вероятно, уже уехали в Чебоксары.
Харьяс побежала к шоссе, ведущему в столицу республики. Перед домом, с красным плакатом, стояла пара лошадей, запряженных в большую кошевку. В ней сидели женщина-москвичка, иностранцы и брат Ануш.
Харьяс подбежала к ним и, задыхаясь и глотая слова, обратилась к военному с просьбой:
— Я Харьяс… Помните, вы были в Вутлане и уехали в Казань с Маней? Сижу с ребенком четвертый день, помогите взять билет.
— А, Харьяс!.. — узнал ее военный. — Почему же ты не подошла, когда я был у станции? Теперь, видишь, уезжаем, провожаю гостей…
— Пожалуйста, иначе я загублю ребенка, умоляю вас, не оставьте, — взмолилась женщина. И горько заплакала.
— Не надо волноваться. Скажи начальнику станции, что я просил… Леонид Иревли, мол, просил выдать билет. А куда едешь? — спросил он, набрасывая на плечи чапан.
— В Сибирь… Может, записку дадите, а то не поверит, — попросила Харьяс, чуть-чуть успокоившись.
— Записку писать уже некогда, да и бумаги нет под руками. Ты не беспокойся, он обязательно это сделает для меня, а пока прощай, — успел сказать Иревли.
Ямщик, взобравшись на сиденье, взмахнул кнутом, лошади тронулись и рысцой понеслись по шоссе.
Харьяс поспешила обратно. Она решила сейчас же зайти к начальнику станции. Но, взглянув в ту сторону, где оставила Сергуша, оцепенела от ужаса. Там, на бревне, не было ни ее сына, ни женщин, на которых она его оставила. Не оказалось их и поблизости. Поняв, что это означает, охваченная страхом и отчаянием, Харьяс стала метаться по территории вокзала, налетая на людей, хватая их за руки:
— Вы не видели двух женщин с мальчиком? Вот таким, маленьким, это мой сынок…
Но никто ничего утешительного ей не мог сообщить…
Одни говорили, что видели их сидящими вон на том бревне, другие добавляли, что потом они пошли вон в ту сторону, — третьи возражали — как раз в противоположную. Древний старик, с котомкой и палочкой в руках, сказал, что он заметил, как две бедно одетые женщины с ребенком сели в товарный поезд, только что отошедший на Алатырь.
Это было, пожалуй, самым достоверным, потому что здесь уже не оставалось уголка, где бы с отчаянным воплем — «сынок, мой милый сынок Сергуш!» — не пробежала обезумевшая от горя мать.
На следующий день хроника железнодорожных происшествий пополнилась следующим сообщением:
«Товарный поезд, шедший из Казани в Арзамас, приближался к станции Канаш. Молодая женщина, личность которой установить пока не удалось, лежала на рельсах. Машинист, заметив ее, сумел своевременно остановить состав. Женщина была доставлена на станцию. Ее состояние, вызванное крайне тяжелым нервным потрясением, внушает тревогу за жизнь».
8
Стоял знойный июньский день По голубому, как выгоревшее покрывало, небу медленно проплывало солнце, горячее и лучезарное. Над полями, в сухом воздухе, стоял аромат полевых цветов и зрелой пыльцы злаков. Тучные колосья созревающей ржи под редкими наплывами теплого ветерка звенели тонко и весело, суля обильный урожай.
Сочные зеленые лесные урочища, окаймляющие желтеющие нивы, так и манили в свою прохладную освежающую тень.
Стадо, рано утром выгнанное за околицу, разморенное сытостью и зноем, лениво дремало на берегу Эль. Только досужие галки, собираясь в большие стаи, парили над гумнами и громко перекликались, радуясь наступившему изобилию.
Над тусклым зеркалом мельничной запруды, окаймленной чутким камышом, стояла сонная тишина. Ее нарушали лишь ласточки, время от времени с писком мелькавшие в воздухе, подобно черным молниям.