…Тихая деревенская жизнь Христову пришлась по душе. Она напоминала ему добрые детские годы на родине. И в самом деле, почему бы ему не осесть всерьез, возможно, навсегда, в одной, из этих деревенек? Однажды Христов забрел в Элькасы, остановился на ночевку у пожилой солдатки.
Она была так добра, сердечна и гостеприимна, что Христов задержался у нее на несколько месяцев. И никогда в этом не раскаивался. Он чувствовал себя у старой крестьянки, как в родном отчем доме.
— Вот подожди, скоро вернется с фронта муж, он обучит тебя кузнечному делу. Разбогатеешь, построишь собственную кузницу, — обещала она, как бы боясь, что Тодор уйдет из ее дома. Но хозяйство у солдатки было нищенским, и содержание работника приносило ей скорее убыток, чем выгоду. И Христов нанялся в работники к Чалдуну.
Возможно, Тодор подался бы в какое-нибудь другое селение, если бы не Харьяс. Эта немного своенравная, но необыкновенно красивая девушка незаметно вошла в его сердце и заполнила целиком. А когда случай свел с Ятмановым, жизнь в Элькасах стала для него еще более осмысленной и содержательной.
Встречаясь, они подолгу беседовали о делах на фронте, о трудной жизни бедного люда, о том, каких преобразований добиваются большевики…
Как странно обо всем этом вспоминать, думать, когда жизненный круг уже, несомненно, замкнулся, и ты не в силах никакой ценой что-нибудь изменить…
Отчаяние было так велико, что хотелось распластаться на земле и заснуть непробудным сном. Но здравый рассудок предостерегал: нет, нет, этого делать нельзя! Держись, крепись, не теряй надежды на спасение. Оно приходит только к тем, кто к нему стремится! Вспомни свои нелегкие военные будни!
Христов с мучительной гримасой приложил руку к сердцу. Оно билось сильно и тревожно. Поднял голову — первые лучи солнца подрумянили верхушки елей и сосен. На душе сразу стало теплей. Нет, он не может умереть в час, когда жизнь на земле просыпается… И вдруг с удивлением услышал, что лес заполнен птичьим гомоном — как будто только что рухнула стена, отделявшая его от этого бодрого, жизнеутверждающего многоголосого оркестра.
Как хотелось жить! А главное — стыдно и противно было умереть такой бессмысленной смертью.
Конвоиры лежали на земле, вытянув ноги, и все о чем-то шептались.
«А что, если сейчас вскочить и броситься в лес? Пока они поднимутся, схватятся за винтовки…» — Христов беспокойно заерзал на пне, стал озираться по сторонам. Солдаты, по-видимому, о чем-то догадавшись, поднялись на ноги. Обеспокоенно покашливая, взяли винтовки наперевес, стали прохаживаться вокруг арестованного.
В это время послышались чьи-то шаги. Из-за деревьев показался солдат. Он подбежал к конвоирам, мельком взглянув на Христова, крикнул:
— Поручик приказал вывести этого в расход. Отходим к Симбирску.
— Так точно — в расход! — отозвался старший из конвоиров.
Вестовой снова окинул недобрым взглядом арестованного и стремглав бросился обратно.
Конвоиры приказали Христову встать и повели его куда-то новой путаной тропой. Тодор понимал, что отправился в свой последний путь. От нарастающего волнения он спотыкался, наступал на пятки впереди идущего конвоира. Колючие ветки сосен и елей хлестали его со всех сторон — сквозь такую колючую стену далеко не проберешься.
«Скорее, скорее бы выбраться из этого колючего плена, — сверлило в мозгу. — А там — пан или пропал!»
У него пока не было ясно выработанного плана побега. Об этом он начал думать только сейчас со свойственной ему торопливостью и запальчивостью. Как только сквозь поредевшие стволы деревьев обозначился серовато-мрачный простор оврага, Христов тотчас принял решение: сейчас он метнется в сторону оврага и побежит вдоль него. Пока конвоиры опомнятся, он успеет отбежать шагов на тридцать-сорок. Когда же они возьмут его на мушку, он будет в лесной чаще, и никакая сила его не сможет ни догнать, ни остановить.
Христов, выходя к оврагу, собрал уже все силы, чтобы рвануться вперед. В это время солдат, шедший позади, взял его за ремень, придержал, тихо произнес: