Надя Леже получила квартиру в Москве и возможность построить дачу в писательском поселке Переделкино, которая стала достопримечательностью. Пока шла стройка, охранявшие дачу люди охотно разрешали желающим посмотреть, каким может быть загородный дом. Тогда это было в диковинку.
Благодаря умению Екатерины Алексеевны дружить Третьяковская галерея получила картины из коллекции покинувшего Россию в Гражданскую войну художника Савелия Абрамовича Сорина, ученика Ильи Репина. Савелий Сорин, известный живописец-портретист, рисовал знаменитых европейцев. Его вдова Анна Степановна сблизилась с министром культуры и привезла в Россию не только работы покойного мужа, но и рисунки Александра Николаевича Бенуа, который с 1926 года жил во Франции. Надя Леже тоже много дарила. Выходец из Витебска Марк Шагал передал Пушкинскому музею семьдесят пять своих литографий…
Заместитель министра иностранных дел Владимир Семенович Семенов записал в дневнике впечатления о завтраке у посла ГДР в Москве, на котором присутствовала Екатерина Алексеевна: «Фурцева была на этот раз и проще, и понятнее. Как видно, среди буржуазной публики она уплощается и становится полупустой. Правда, глубиной своих понятий она поражает столь же часто, как и прежде».
Когда в Москву приехал шах Ирана вместе с шахиней, ему устроили пышный прием. «Был момент, — записал в дневнике Владимир Семенов, — когда шах уселся за главный стол, наши заняли боковые столики, а шахиня осталась одна с Фирюбиным, пока наши протоколисты не сообразили пригласить императрицу за отдельный женский стол. Вышло вроде хорошо, получилось интимней. Потом Фурцева, Зыкина (певица) и другие устроили пение песен, пляску, плясал и Полянский. Все собрались вокруг…»
Екатерина Алексеевна всю жизнь провела на руководящих должностях, но не обрела вальяжно-начальнических манер.
«Ничего в ней не было служебного — ни в одежде, ни в походке, ни в манере разговора, — рассказывал драматург Виктор Розов. — Она умела быть и удивительно домашней, и деловой до сухости, и яростной до безудержности, но при всем этом оставаться нормальным человеком. Была у нее и одна слабость: она не любила мужчин, которые видели в ней только чиновника. Бабьим чутьем она ощущала, для кого она только руководящая единица, а для кого сверх того и женщина. Лично мне эта черта в ней нравилась. В самом деле, нельзя же разговаривать даже с министром, не учитывая того, что министр — женщина. По-моему, для любой женщины это оскорбительно…»
Фурцева была главным гостем на юбилейном вечере президента Академии художеств Николая Васильевича Томского. Произнесла тост:
— Дорогой Николай Васильевич! Правда ли, что мы тут празднуем твое семидесятилетие? Что-то мне не верится. Помнишь, как обнял меня однажды по случаю, — не то что ребра, все косточки затрещали. Ну-ка, обними Фурцеву еще разок и покрепче, и я скажу, семьдесят тебе или обманываешь.
Томский крепко обнял Екатерину Алексеевну, и она громко сказала:
— Есть еще порох в пороховницах.
Зал весело смеялся.
Однажды, по словам писателя Андрея Яхонтова, Екатерина Алексеевна вызвала к себе солиста Большого театра Зураба Анджапаридзе:
— У тебя любовь с Галиной? Заканчивай. Потому что ее муж в неистовстве. Хочет разводиться. Может совершить бог знает какие поступки. А мы хотим его сохранить. Если совсем не можешь без служебных романов, ищи Галине замену.
— Ей нет равных, — ответил известный серцеед. И, подумав, добавил: — Если только вы…
Фурцева дала ему пощечину. Он встал и пошел к двери. Когда он уже взялся за ручку двери, Екатерина Алексеевна его окликнула:
— Зураб!
Он оглянулся.
— Я подумаю, — сказала Фурцева.
Анджапаридзе оценил способность министра и женщины снять неловкость дурацкой сцены.
Женщины в министерстве не без зависти шептались, что Фурцева сделала пластическую операцию (что было тогда редкостью) и сразу улетела в Сочи. Когда вернулась загоревшая и отдохнувшая, никто и не заметил, что она преобразилась с помощью медицины. Уже не в юном возрасте Екатерина Алексеевна продолжала волновать мужское воображение. Ее указания помощники исполняли с воодушевлением.
Фурцевой всегда хотелось доказать, что ей под силу всё, на что способны мужчины. Она умудрялась выглядеть одновременно женственной и сильной. Ей, возможно, нравилось унижать мужчин и утверждать естественное превосходство женщин. Общество восхищалось ее силой, но жаждало увидеть следы тщательно скрываемой женской слабости.