Именно в этой глубокой правдивости, которую чувствовал читатель, была сила художественной убедительности Фурманова.
Высокое искусство побеждало схему и олеографию. «Чапаев» — это книга не только о Чапаеве, но и о Клычкове. О Фурманове.
Психологический рисунок обоих образов — и Клычкова и Чапаева — выражен различными художественными приемами: и внутренний монолог, и острый, обрывистый, динамический диалог, и авторская, фурмановская, оценка переживаний и поступков Клычкова, действий Чапаева, и авторское философское обобщение со взглядом в будущее.
Все, что только намечено в дневнике, здесь оживает, дается в движении. Показана борьба со «старым», «недостойным» нового человека, рождение новых чувств, процесс закалки Клычкова. Конечно, это сумел сделать художник-реалист, беспощадный к самому себе и своим героям и в то же время не принижающий их, верящий в них, умеющий глубоко проникнуть в психологию своих героев, способный подняться до высоты художественного обобщения.
Бывает и так, что дневниковая запись используется Фурмановым как материал для нескольких глав книги.
Так, «митинг Чапая» в дневнике сконцентрирован в одной записи, в книге о, дельные эпизоды, связанные с митингом, разбросаны по отдельным главам, органически вплетаются в эти главы, входя в композицию книги, намеченную Фурмановым уже после работы над дневниками.
В книге много и лирических сцен, которые, несомненно, возникли в воображении Фурманова уже тогда, когда он думал о боевых товарищах, перелистывая свои старые дневниковые записи. Так, запись «Ночные огни» — одна из самых интересных дневниковых записей — в книге значительно развита.
Суховатые строчки дневника как бы оделись в многоцветную ткань художественного произведения. Здесь и оснащенный новыми художественными деталями пейзаж ночной степи, и совсем по-иному, кистью художника написанный степной ливень.
Здесь и более глубокий показ настроений, переживаний, ощущение какой-то подавленности, заброшенности, «неуюта…». И очень точно описанные далекие блуждающие ночные огни в степи.
И главное, совсем иное, психологически углубленное развитие всего эпизода В дневнике скупо сказано: «Было холодно. Чапай приткнулся рядом…» И все. И вслед за этим «поднялись с зарей — мокрые, захолодалые, голодные, как волки…»
В книге совсем по-иному:
«..Было невыносимо тошно, противно от этой слякоти, холодно и мерзко. Чапаев сидел рядом, уткнувшись лицом в промокшую солому, и вдруг… запел — тихо, спокойно и весело запел свою любимую: «Сижу за решеткой в темнице сырой…» Это было так необычно, так неожиданно, что я подумал сначала — не ослышался ли?..»
И дальше идут проникновенные рассказы Чапаева о его бурной жизни. Он не раз видел в лицо смерть и эту смерть побеждал.
«— А ты что это, к чему рассказал? — спросил Чапаева Федор.
— Да вспомнилось. Я всегда, как самому плохо, вспоминать начинаю, кому же, когда и где было хуже моего. Да надумаю и вижу, что терпели люди, а тут и мне — отчего бы не потерпеть?..»
И вступает в разговор Петька и рассказывает о себе, о своих «случаях» и переживаниях. И люди раскрываются перед нами какими-то новыми гранями.
А потом уже идет финал — рассвет, заря, солнце…
Эти разговоры, лирические песни, которые поет Чапаев в степи, обогащают и всю книгу и образы ее главных героев.
— Перечитал я эту свою дневниковую запись, — рассказывал мне Фурманов, — вспомнил эту поездку, эти огоньки в степи и вижу, нельзя эту запись в таком оголенном, суховатом плане переносить в книгу. По правде-то мы в тот раз действительно устали и будто бы так и заснули без разговоров. А оставить вот так эту сцену в книге, только с усталостью, грязью, слякотью, нельзя, никак нельзя. Есть какая-то другая, художественная правда… И вспомнил я другие ночевки в степи. И захотелось мне именно здесь, в этой главе, показать какие-то иные грани души Чапаева А то, что здесь нарушилось какое-то хронологическое правдоподобие и точность дневниковых записей, так это ведь не беда. Ведь дневники для книги, а не книга для дневников. И захотелось мне рассказать и об огнях в степи и о разговорах сокровенных и придать больше душевного тепла этой сцене… Ну, как удалось… не знаю.
Прошло много лет, и я не ручаюсь за абсолютную точность этих слов Митяя. Не записывал я их тогда Но и смысл слов и интонация были именно такими в том задушевном нашем разговоре.
Особое место в фурмановских записях занимают сцены, посвященные гибели Чапаева. Работая над последней главой книги, Фурманов использовал рассказы старых чапаевцев, близко знакомых с подробностями трагической ночи, лбищенской драмы 5 сентября. Глава эта, звучащая как реквием, — прекрасный героический эпилог всей книги.
Чапаев, тонущий в водах бурной реки, верный Петя Исаев, до последней минуты защищающий своего любимого командира, — образы высокой эпической силы, образы настоящих людей, побеждающих смерть.
И не случайно в годы Отечественной войны было создано много легенд, как бы продолжающих эту главу книги Фурманова. Чапаев не умер. Он был спасен (в одних вариантах — Петькой, в других — неожиданно вернувшимся Фурмановым). Долгие годы партия держала его в резерве, чтобы сохранить для будущих боев. И вот в годы Отечественной войны ЦК вызвал Чапаева и поручил ему командование самой боевой армией, и Чапаев наголову разбил гитлеровцев. Эти легенды имели особое хождение в армии, где командовал артиллерийской бригадой сын Чапаева — Александр. В дни гражданской войны Николай Михайлович Хлебников, показанный Фурмановым в романе под фамилией Хребтова, получил орден Красного Знамени из рук самого Василия Ивановича Чапаева на поле боя. Через много лет, в годы Великой Отечественной войны, генерал-полковник Хлебников, Герой Советского Союза, вручил орден боевого Красного Знамени Александру Васильевичу Чапаеву. Так повторяется история…
Глава о гибели Чапаева с особым волнением воспринималась всегда нашими молодыми читателями.
Уже после выпуска фильма «Чапаев» нам пришлось в кинозале увидеть мальчонку лет десяти, который, что называется, «ел глазами» экран.
— Небось первый раз смотришь? Понравилось? — спросили мы его.
— Ну да, первый, — даже обиделся мальчик, — семнадцатый…
— ??
— А я все прихожу и думаю… А может, он выплывет…
Однако Фурманов не только развивает и дополняет свои дневниковые записи в книге. Часто он совсем не реализует отдельные записи, наброски и даже сокращает свой предварительно задуманный план. Так, выпадают намеченные сначала главы «Ревность», «Клеветник» и др. Они оказались ненужными в книге, хотя в дневниках Фурманова мы находим нема-по материалов, очевидно являвшихся основой для этих предполагаемых глав.
Не вошли в книгу и споры Федора Клычкова, Андреева, Бочкина и Лопаря на общие темы: об этике, о морали, о пережитках старого в сознании человека.
Фурманов умел отбирать основное, избегал риторики, отметал то, что, казалось ему, загружает книгу излишними, уводящими в сторону подробностями. Так была снята им в окончательной редакции книги довольно значительная глава «Револьвер», повествовавшая о собственнических чувствах, случайных, не органичных для Клычкова, и об их преодолении. О проблемах воспитания, морали, этики он собирался написать целую книгу.
…В последний раз перечитывает он рукопись, и снова вся жизнь дивизии встает перед ним. Он записывает в дневник:
«А может быть, уже такое героическое время наше, что и подлинное геройство мы приучились считать за обыкновенное, рядовое дело… Пройдут десятки лет, и с изумлением будем слушать и вспоминать про то, что кажется теперь, при изобилии, таким обыкновенным и простым… Так, может быть, обыкновенными кажутся и нам здесь необыкновенные деяния Чапаева. Пусть судят другие — мы рассказали то, что знали, видели, слышали, в чем с ним участвовали многократно».
«По заголовку «Чапаев», — пишет Фурманов в другом месте, — не надо представлять, будто здесь дана жизнь одного человека, — здесь Чапаев собирательная личность».