Он никогда не льстил молодому писателю. Он говорил: «Начинающего писателя с самого начала надо брать в шоры и не давать ему останавливаться в росте тем паче не давать ему садиться на лавры — этого достигнуть можно, разумеется, только строжайше обоснованной критикой материала и предъявлением к автору требований предельных, — по мае штабу его дарования».
«Работайте годы, — говорит «молодым» один из персонажей «Писателей». — Не торопитесь на столбцы газет или в книгу. Успеете. Нам нужен высококвалифицированный материал. А вы — ученические опыты предлагаете! Да еще в обиду, когда не печатают. Попутчики? Да, они пишут лучше вас. Что ж тут удивительного. Научитесь и вы. А когда научитесь — начинайте. Тогда и печатать будут».
В письмах к начинающим писателям говоря об общих задачах литературы, Фурманов был предельно конкретен.
«Писать рассказ торопись, а в печать отдавать погоди, — советовал он одному из молодых, — рассказ что вино чем он дольше хранится, тем лучше. Только в том разница, что вино не тронь, не откупоривай, а рассказ все время береди посматривай, пощупывай — верь, что всегда найдешь в нем недостатки. Когда готов будет по совести, только тогда и отдавай. Никогда не отдавай переписывать «начисто» другому, переписывай сам ибо окончательная переписка — это не просто техническое дело, а еще и окончательная обработка».
Во всем многообразии писательских портретов, в многочисленности сюжетных линий, их перекрестков и пересечений Фурманов конечно пользуется не только приемами сатирическими, памфлетными, иногда доходящими до остроты гротеска. В галерее его персонажей сложные, далеко не однолинейные положительные образы. И того же коммуниста писателя Павла Лужского, который должен был стать центральным героем книги, и рабочего поэта Павла Коростелева («лучшие человеческие качества»), и киргизского писателя Хачара Кашамова («Поэзия для него — орудие борьбы, пропаганды, призыв»), и крестьянского талантливого поэта Алексея Крупнова («Его перетаскивают в город, почувствовав по стихам, что это исключительное дарование»), и рабочей поэтессы Каролины Стальской («Талант, тяжелое детство, нужда, несчастья»), и критика Кирика Бушмана, талантливого, «разносторонне осведомленного, с удивительной памятью, эрудицией не по годам, тщательностью подхода к материалу».
По плану Фурманова именно Кирик Бушман начинает борьбу со Сладкопевцевым, с которым ему приходится совместно работать. Возможно, что именно в этом скрещении Бушман — Сладкопевцев и заключался один из основных конфликтов романа «Писатели».
Если собрать воедино все планы книги «Писатели», все заметки, заготовки, характеристики персонажей, наметку ком позиционных и сюжетных линий, можно представить себе какое значительное произведение приобрела бы советская литература и просто в познавательном и в эстетическом плане. Конечно, это были не просто мемуары — это был бы роман, многоплановый, глубокий, рисующий классовую борьбу в идеологии на одном из самых острых, переломных этапов истории нашей культуры.
И роман этот целиком совпадал бы с теми партийными идейными позициями, которые занимал Дмитрий Фурманов, с его основной эстетической программой, которая и сейчас является боевой и действенной.
К великому сожалению, роман этот не был написан.
По-прежнему он работал и днем и ночью.
— Понимаешь, — грустно говорил он мне, — какое получается несоответствие. Огромные планы. Чувствую, что могу писать лучше и должен еще многое написать. Я ведь еще так мало, в сущности сделал. Как бы тебе сказать — творческих сил много, а физических не хватает. Врачи советуют отдохнуть. Не могу же я в свои тридцать четыре года по курортам ездить.
Он даже в дневник записал: «За последние месяцы стала ныть, а иной раз остро ныть — левая часть головы, чаще площадка виска. Потом — мозжечок — он особенно быстро отзывается на нервные взрывы, словно тут гирю к нему привесят, так мучительно тянет и давит».
В Центральном Комитете партии видели то уважение, с которым относятся к Фурманову все писатели — и пролетарские и «попутчики», высоко ценили его принципиальную партийную линию.
Вскоре он уже был приглашен в ЦК и назначен инструктором по литературе.
И опять бесконечные встречи, беседы, заседания, консультации.
А ночью долгие раздумья за письменным столом. Роман «Писатели» движется медленно. Он это чувствует и сам И подгоняет себя и сам тормозит С этой будущей книгой связано многое Но почему-то не лежит к ней душа так, как к «Чапаеву».
В первый день 1926-го, размышляя над планами нового года (кто мог знать, что это будет последний год его жизни?..), он записывает в дневник.
«Вот взять «Писателей». Когда задумал и начал? Давно. Больше полгода. А что сделал? Мало. Не работается. Не пишется. Да и не люблю как-то я эту книгу, — так не люблю, как «Чапая», даже «Мятеж». Но писать буду и времени, труда много затратил, и тема интересна, и «Эпопею» (о гражданской войне — А. И.) ворошить рано, и одними мелочами пробавляться не хочу».
Да. Любимой книгой Фурманова оставался «Чапаев». К ней он возвращался не раз.
После того как «Чапаев» был издан многократно и заслужил всенародную славу, Фурманов опять и опять задумывается над тем, чтобы переработать «Чапаева», чтобы сделать книгу еще лучше, еще качественнее. Он всегда был в поисках, в сражениях, в бою. Вот он сидит над планами «Писателей», рассказывает нам о том, как покажет в романе столкновения самых различных характеров, и внимательно прислушивается к советам Юрия Либединского, Исаака Бабеля. Дружба с Бабелем все растет. «Этот уже вовсе дружьи ведет беседы. Мы очень любим говорить с ним про то кто и как пишет. Это у нас самое любимое до 2-х, до 4 х, почти до зари говорим». И вдруг откладывает все и опять раскрывает «Чапаева». «Мой рост, отточка мастерства за последний год, выросшая бережность и любовь к слову, бережность к имени своему — это все не раз наводило меня на мысль переработать коренным образом «Чапая» — самую любимую мою книгу, моего литературного первенца. Мог ли бы я сделать его лучше? Мог. Могу».
Кавказские свои очерки — «материал, по существу, третьестепенный» — он обрабатывал с особой тщательностью. «Я на этих очерках пробовал себя. И увидел, что могу, что ушел вперед, вырос. Над очерками работал я долго и незаслуженно много — зато убедился в важном, понял основное в мастерстве (Это заметил и Алексей Максимович Горький, внимательно следивший за творчеством Фурманова. Прочитав «Морские берега», он удовлетворенно написал, что эта книга «отличается и простотою фразы, и экономией слов, и точным знанием границ того, что автор хочет рассказать читателю» — А. И.). И вот писал дальше «Фрунзе», писал про «Отца», свою «Талку» — над ними работал как бы по привычке так же усердно и тщательно, как над очерками, — значит вошло в плоть, в существо, в обиход».
Он замечает откровенно и самокритично «Хотел бы может поторопиться, вежливо выражаясь — похалтурить — ан совесть литературная и привычка не дают. Очень ясно, что теперь вся работа в отношении количественной пойдет тише. Ну и ладно. Хорошо. Эк беда, подумаешь! Говорить откровенно — я и работаю-то уже не так сосредоточенно, как во времена «Чапаева» — тут и больная голова, переутомленность, занятость. Выплыл вопрос о переработке, о коренной переработке «Чапая». Как это может быть? А так, что на полгода — отложить «Писателей», вовсе отложить, взять «Чапая» с первой строки и переписывать — обрабатывать тщательнейше строчку за строчкой — так все 15 листов! Это полгода. И больше в эти полгода — ничего. Это как раз к собранию сочинений. Обновленный «Чапаев». И уже вовсе решил. Достал стопу бумаги, на первом листе написал, как когда-то, три года назад «Чапаев». Написал — и испытал то самое чувство, когда еще садился писать впервые. Отступил. Дал главу «Рабочий отряд». И встал. Открыл «Чапая», прочитал несколько страниц и ощутил, что перерабатывать не могу. Как же я стану — да тут каждое мне местечко дорого — нет, нет, не стану и не могу».
И все-таки он перерабатывал «Чапаева». И все-таки он опять сидел над ним долгие дни и ночи. Он успел переработать первые сто страниц текста. (Четвертое издание «Чапаева», в новой редакции, вышло в свет уже после смерти Фурманова).