Вновь с милицейской методичностью мы обошли все парадные и черные ходы – пахло кошками, стиркой, столетней затхлостью неухоженных лестниц. Наконец в подъезде, именуемом, по данным Павлика, «белой лошадью», мы спустились по ступенькам длинной лестницы и уперлись в глухую, окованную железом дверь. Это был вход в газоубежище. Бог знает какая строительная добросовестность оправдывала в конце прошлого века сооружение таких прочных, таких надежных подземелий – ведь даже в пятидесятые годы, когда перед гражданской обороной встали новые задачи, они сгодились для создания убежищ нового типа. Хотя кому ведома надежность этих гипотетических укрытий?
Павлик подергал дверь, она была наглухо закрыта.
– Друзья мои, – с сарказмом самоубийцы произнес Лёсик, – ну и что из того, что вы прошибете лбом стенку? Что вы будете делать в пустом каземате? Искать инструкторов Осоавиахима, которые тридцать лет ждут ипритовых атак?
– Да нет, – в тон ему ответил Павлик, – ипритом здесь и не пахнет. Вот портвейном, пожалуй! Слушай, – обратился он ко мне, – ты не помнишь, сюда есть какой-нибудь второй ход?
– Конечно, есть, – ответил я, – аварийный. Даже не ход, а лаз, в бетонную будку выведенный, в дворовом скверике. Только ведь он задраен наверняка.
– Тот-то задраен, о нем я тоже думал. – Павлик еще раз с остаточной надеждой надавил могучим плечом на дверь. – Надежно, как в подлодке. А больше никакого нет?
Я неуверенно пожал плечами.
– Понимаете, – продолжал Павлик, – я их летом на углу часто встречал, хиппов наших местных. Сколько раз. Выхожу на улицу в начале седьмого, кругом ни души, и вдруг, здравствуйте, товарищи, откуда ни возьмись, вываливается шлеп-гвардия. Прямо к автомату с газировкой – умываться. Чистой, без сиропа – морды ополаскивают. Два стакана – весь туалет. Я еще тогда подумал: наверняка у них где-то здесь база. Причем надежная, чтобы жильцы хая не подняли. Или чердак, или подвал.
– Ох, Паша, – сказал Лёсик, и лицо его сделалось жестким, выпятилась нижняя губа, обозначались на щеках тугие, твердые складки, глаза остекленели и сузились, – ох, Паша, если кого из них встретим, давить буду. Без разговоров глотки рвать.
– Спокойней, Леонид Борисыч, – подмигнул мне Павлик, – чем крепче нервы, тем ближе цель. Это ж так, плоды чувств, а не зрелых, как говорится, педагогических раздумий. А Макаренко нас разве этому учил? Или этот, как его... Песталоцци?
– Постой, постой, – припомнил я, – знаете, надо снова выйти во двор...
– Кто бы спорил, – Павлик слегка подтолкнул меня вперед, – давай, старик, напрягай эмоциональную память, если уж логическая слабовата.
Во дворе я внимательно огляделся. Так, так. Вот там спуск в бывшее домоуправление, налево – в дворницкие, в которых размещается какая-то игрушечная артель. Есть еще ход в овощной склад, где мы некогда воровали капусту, теперь это, кажется, кладовая парфюмерного магазина. А вот здесь, возле подворотни, одну минуту, ну разумеется, здесь находилась раньше котельная, а рядом с ней комната истопника Миши, приехавшего после войны из сожженной деревни, я его как сейчас помню, того маленького трехжильного Мишу, и его крупную жену с мордовским неподвижным лицом, и ораву их замурзанных детей, которых мы дразнили за их деревенский выговор – «покасти», «теперича».