Я подошел к окну бывшей Мишиной комнаты, едва-едва поднимавшемуся верхней своей частью над уровнем асфальта, – стекол в окне не было, оно оказалось заколочено фанерным щитом. Неизвестно почему, в силу какой интуиции я присел на корточки и взялся рукой за этот щит. Он неожиданно легко поддался и отодвинулся. Выходит, что окно в это нежилое ныне помещение было вовсе не заколочено, а просто заставлено листом фанеры. Я вытянул его на тротуар, а Павлик тут же направил в комнату пронзительно, раздражающе белый луч своего милицейского фонаря. Круглое яркое пятно высветило грязный дощатый пол, ободранные обои на стенах. Потом Павлик пристально осветил потрескавшийся корявый подоконник.
– Вперед, – произнес он коротко и, согнувшись в три погибели, решительно полез в окно, я не на шутку удивился тому, как ловко втиснул он массивное тело в оконное отверстие – видимо, сказалась все же сноровка подводника, привыкшего в долю секунды проваливаться в готовый захлопнуться люк.
– Леонид Борисыч! – крикнул Павлик уже из комнаты. – Не волнуйся, ради бога, побарражируй во дворе, а мы слазим... чует мое сердце...
Стараясь не запачкать пальто и брюки, ругая себя беспрестанно за неловкость и дурацкий авантюризм, я втиснулся кое-как в окно. В подвале уныло пахло плесенью, гнилые половицы скрипели под ногами.
* * *
– Да-а! Жилплощадь не самая завидная, – вздохнул Павлик, освещая сырые стены в потеках и зазеленевший потолок. – Вот уж когда не скажешь – жили люди!
– Только за голову схватишься, – сказал я, вспоминая наших товарищей, которые обитали в таких вот подвалах и даже в худших еще, потому что у некоторых из этих помещений окна выходили в подворотню или же простенок между двумя четырехэтажными корпусами, дневного света там вообще быть не могло, как в шахте. Эта жизнь в подполье, с уборной в противоположном конце двора никого в те годы не поражала, даже жалоб особых не вызывала – что толку жаловаться. А сейчас ты строишь шестнадцати- и двадцатиэтажные дома с огромными окнами, с кафельными уборными, с лифтами, которые действуют автоматически, почти отчужденно от человека, будто компьютеры, а люди все равно недовольны, они все равно предъявляют претензии, и они правы: эти безответные годы терпения требуют теперь законной компенсации.
Павлик стоял посреди комнаты, расставив ноги и склонив задумчиво голову, и впрямь ни дать ни взять легендарный литературно-телевизионный детектив, только трубки не хватало да еще корректного европейского макинтоша вместо ямщицкого тулупчика. Он уловил в полумраке мою усмешку, но произнес совершенно серьезно:
– Знаешь, этот щит в окне не случайно отодран, а потом так аккуратненько задвинут. И вообще у меня такое ощущение, что здесь недавно кто-то ошивался. Видишь, окурок. – Он указал лучом фонаря на обуглившийся слегка сигаретный фильтр и, как бы предвосхищая мои возражения, добавил: – Совсем свежий, смотри, даже не запылился. Кто-то тут бывает, старичок, кто-то сюда заходит совсем не по слесарному делу. Не по линии отопления.
– Какое уж тут отопление, – согласился я, – весь район давно к городской теплоцентрали подключен. Котельная пустует.
– Вот это мы и проверим, – Павлик распахнул дверь, – проверим, как она пустует. – Мы направились в темноту, следуя за круглым пятном луча, который упирался то в кирпичные мокрые стены, то в какие-то облезлые двери. За одной из них оказалась не котельная, а бывший угольный склад, тонкая пыль противно свербила в носу, мелкий уголь визгливо скрипел под ногами. Единственное окно этого помещения было прочно забрано кровельным железом.
Выбравшись в коридорчик, мы толкнулись в противоположную дверь. Вот тут уж и впрямь была некогда котельная, святая святых нашего перенаселенного жильцами дома, к этому подвальному помещению с первых дней промозглой осени были постоянно обращены красноречивые взоры. До сих пор помню, как начинала однажды, в сырой и ветреный вечер, клокотать в толстых допотопных трубах вода, и от ее клокотания светлели землистые соседские лица. А истопник Миша пускал нас иногда в свою заповедную обитель, и мы залезали на один из котлов, покрытый овчинным полушубком, и мы возились на нем, как щенята, испытывая неведомое чахлым городским детям блаженство деревенской лежанки. Пока я предавался воспоминаниям, Павлик детально изучал пространство, что-то трогал, чем-то гремел. Луч его фонаря прыгал по стенам, вырывая внезапно из тьмы то сплетения труб, то печные заслонки, то какую-то ветошь, мешки, брезент.
– Эврика, – тоном провидца объявил Павлик, – тут-то она ему и сказала... Иди, иди сюда, смотри, что и требовалось доказать.