* * *
Я искренне признался, что на той свадьбе мне понравилась только невеста: потому что она была счастлива. И совершенно этого не стеснялась, не боялась, кто что подумает. Входит в зал и улыбается не просто губами или глазами, а всею своею сущностью, каждый шаг, каждый жест – улыбка. И путь ее усыпан цветами. Есть за что. Она счастлива, значит, победила. Очень полезное зрелище.
– Я знаю, – обличительно догадалась похожая на мальчика брюнетка, косясь на меня блудливо своими фарфоровыми белками. – Вы сами в нее влюблены, наверное, в эту невесту, вот в чем дело.
– Вот и не угадали. Чего нет, того нет.
Я замотал головой и сказал, чувствуя, как кровь приливает к щекам, что так, вероятно, и вправду, должно было быть и даже бывало не раз, но только в другое время.
– Вообще-то это очень грустно – любить чужую невесту, – признался я, – обидно, зло берет, и все-таки не так уж глупо. Даже наоборот – умно и замечательно. Потому что счастье ведь не только в личной выгоде, моей, скажем, или еще чьей-нибудь. Какое же это счастье, это так, спортивный турнир, голы, очки, секунды... Истинное счастье сложнее. Вот, например, все давно прошло, – говорил я, – окончилось, отболело, зарубцевалось, уже на улице ты ее встречаешь совершенно спокойно – с мужем так с мужем, с другом так с другом, с чертом, с дьяволом, даже бровью не поведешь, потому что давно вырвал ее из сердца и даже об обидах, о боли думать себе запретил, и вдруг однажды, представьте себе, однажды ни с того ни с сего ты видишь ее во сне так, будто ничего не произошло, будто только накануне расстались, и утром увидитесь вновь... Вот тут просыпаешься в слезах и ничуть этого не стесняешься, даже, наоборот, покой на сердце оттого, что не надо никого стыдиться и себя в первую очередь... – Я волновался, путался, запинался, подыскивал слова, торопился выговориться впервые за этот вечер, потому что эти самые с таким трудом находимые слова были, в сущности, нашим последним сегодняшним аргументом. Я еще сказал, что весь мир со всеми его чудесами, с Эрмитажем, с Лувром, с лесами, с полями, с океанами, с какими-нибудь полуденными островами, где земной рай, – весь мир не в состоянии возместить каждому из нас одного человека.
– Одного-единственного... Не самого красивого, очевидно, и не самого лучшего... это уж наверняка.
Не знаю, с чего это меня так понесло тогда, какого черта я ударился в эту неслыханную откровенность, где и перед кем, впрочем, может, так оно и должно быть: рутина обыденной жизни приучает к скрытности и иронии, как бы посмотрели на меня коллеги по работе, если бы я ни с того ни с сего принялся рассказывать им о своей любви, нет, нужен ночной вагон дальнего следования, или попутная машина, или зал ожидания какого-нибудь захолустного аэропорта, когда рейс откладывается на неопределенное время, или, наконец, вот этот неожиданно ставший на моем пути старый подвал, в котором тридцать пять лет назад меня прятали от немецких бомб. И все же до исповеди, наверное, я бы не дозрел, если бы в глазах этой компании – впервые за все это время – не затеплилось что-то вроде любопытства. Что-то вроде интереса, призрачного, неверного и все же не издевательского уже, а истинного. Интуиция подсказывала мне, что брешь наконец пробита, что контакт, хоть и слабый, дыханием колеблемый, все же достигнут, едва-едва достигнут, это чувство воодушевляло меня, я почти пьянел от собственной искренности.
С ними ведь просто-напросто никто не говорил никогда, с этими ребятами, я был теперь в этом уверен, все попытки общения происходят формально, чуть ли не под протокол, а чаще всего с позиции силы, с нажимом, с угрозами, то неясными, а то и конкретными, вот они и не хотят никого слушать. Но ведь так не бывает – человек не может не слушать. Кому-то он внимает, пусть не матери, не отцу, не учителю, не соседу-ветерану, но кому-то наверняка, чьи-то слова, чья-то речь, косноязычная она или высокая, западает ему в душу, касается заветных струн, о которых никто вокруг и не догадывается, толкает на ответную откровенность. Потому что без нее человек гоже не может: сколько ни кривляйся, ни глотничай в подворотне, сколько ни эпатируй прохожих на главной улице собачьей импульсивностью своих манер, сколько ни увиливай от жизни, от себя самого все равно не спрячешься. Все равно настанет момент, когда вся твоя суть хлынет наружу потоком со всеми снами, мечтами, детскими бантами и взрослой тоской, обманутыми надеждами и раскаяниями.