Не следует учиться тому, незнание чего или неумение было произвольно и капризно поставлено тебе в упрек, оказалось совершенно неожиданно твоим слабым местом, оплошностью, едва ли не грехом твоим прослыло. Но еще больший грех в этом мнимом грехе себе признаться, броситься исправлять ошибку, которой не совершал, каяться в недостатке, в каком неповинен. Это уж самое последнее дело, рабство, холуйство какое-то, продажа самого себя.
Так думал я в тот момент, когда услышал за своей спиной шорох потревоженного гравия. Я резко обернулся, будто ожидая нападения. С горки, скользя и оступаясь, боясь упасть, спускалась Рита.
– Я же тебе говорила, – произнесла она задыхаясь, – что меня нельзя оставлять одну. – Лицо у нее, как тогда, в горах, болезненно побледнело.
– Я тебя не одну оставил, – ответил я, удивляясь собственному спокойствию. – Я тебя оставил в твоей компании.
– Господи, боже мой! – Она опустила руки. – Ты же ничего не понимаешь.
Я пожал плечами.
– Понимаю. Научился уже. И зачеты сдал. Не такая уж это высшая математика.
Обида, похожая на Катькину, исказила ее черты.
– Все равно ничего не знаешь. Рябов – это ведь Катькин отец. Мы с ним разошлись, когда ей был год. Она его, можно считать, совсем не знает. Я и не хотела, чтобы узнала. Ни к чему. Почему я позволяла ей с тобой целыми днями пропадать, тебе никогда в голову не приходило? Потому что он здесь появился, и лучше было ей с ним не общаться. Тем более что он не больно-то этого и хотел. Автомат ей, видите ли, привез, заграничную трещотку эту дурацкую.
Я молчал, подавленный отчасти всей этой информацией о чужой личной жизни. Я как-то упустил из виду, что нынешнее неестественно безоблачное бытие ограничено пределами поселка точно так же, как чистое время жизни обозначено рамками отпуска. А за этой невидимой чертой сразу же продолжается обыденность, в которой почти ничто не обрывается разом и разом не начинается, где все взаимосвязано и переплетено одно с другим самым злосчастным образом, а в закоулках души, словно в давно обжитой квартире, накопилось за годы столько разного барахла, нужных и ненужных вещей, дорогих как память, и дорогих в самом прямом смысле слова, что они уже сами по себе направляют и определяют отчасти твой душевный быт. Странно, что обо всем этом я и думать забыл. Только собственное прошлое представлялось мне достоверным. А о том, что своя прожитая жизнь, своя обыденность существуют и у Риты, я как-то забыл думать.
– Что я должна была сделать? – спросила Рита. – Я же не звала их сюда. Даже адреса никому не оставляла. Они сами нас нашли. Свалились как снег на голову. Раскатывают по всему побережью, то там поживут, то тут. Я что, не должна была пускать их на порог?
Я отвернулся и посмотрел на пустынную захолустную улицу, на всю эту мешанину полудеревенских, полудачных домов, хозяйственных пристроек, глиняных и фанерных времянок, железных, толевых и лишь изредка черепичных крыш. Невзрачное, откровенно говоря, место выпало мне для сердечных потрясений. Сверху, из сада, напористо доносился назойливый, вдохновенный до захлебывания голос низкорослого красавца, прерываемый время от времени взрывами смеха. Можно было подумать, что из столицы транслируется по радио концерт какого-нибудь популярного комика.
– Ты не должна была ставить меня в дурацкое положение, – сказал я, вновь удивляясь безразличию своего тона.
– Но ведь ты же сам ставишь себя в такое положение, – с хорошо знакомой мне готовностью к отпору ответила Рита. В чем другом, а в искусстве выяснять отношения бабы достигли высот мастерства, всю нормальную человеческую логику перевернув вверх дном, все приемы не читанных никогда софистов освоив. – И вообще, какие могут быть ко мне претензии? – Опять как-то слишком знакомо разом отупела Рита. – Я женщина.
Ну вот и прозвучал бессмертный аргумент, приберегаемый к концу спора, как неподотчетная десятка к концу отпуска, в любом положении обязанный выручить, любое притязание отмести. Когда-то я поражался его однобокости, тому, что, оправдывая непостоянство и непоследовательность, он вовсе не подразумевает таких, казалось бы, канонических качеств женской души, как верность, нежность, снисходительность, жертвенность, способность пожалеть, черт возьми! Я даже психовал по поводу этого вопиющего противоречия. Потом махнул рукой.
– Я женщина, – как заклинание повторила Рита.
– А я думал, что ты человек, – ответил я и побрел вниз но улице. Энергичный, полный мнимой страсти голос моего соблазнителя долго еще преследовал меня, и хохот настигал на каждом повороте дороги. Без всякой цели я очутился на набережной, куда еще деваться в поселке? Постоял на пирсе, думая о том, что теперь самое время подняться на борт, устроиться на корме и наблюдать, как с каждой минутой раздается вширь и одновременно уменьшается в объеме здешний берег с провинциальной его балюстрадой, с павильонами и киосками, с помещичьим зданием главного корпуса пансионата. Как жаль, что от всего того, что было в твоей жизни, нельзя удалиться вот с такой же мудрой последовательностью, наблюдая внимательно, как факт твоей биографии сливается постепенно с общим фоном окружающей жизни, мельчает, тускнеет и в конце концов пропадает за горизонтом.