– Простите, будьте великодушны, – без обычного своего напора, почти задушевно произнес он, явно наслаждаясь моим испугом. – Не ушиблись часом?
– Ничего страшного, спасибо, – поспешил я его успокоить, только теперь разглядев, что за рулем, как ни в чем не бывало сидит культурист в майке с надоевшей мне сегодня надписью «флюид». Можно было подумать, что давить людей посреди улицы для него плевое дело, не стоящее труда. Невысокий красавец между тем выпрыгнул из машины.
– Как вы неосторожны, – покачал он головой, по-свойски подхватив меня под руку. – Гуляете посреди мостовой и вообще. Остерегитесь, душа моя, остерегитесь...
Подчеркнутая заботливость этого предупреждения наверняка бы развеселила его обычную публику, без ее же реакции она казалась особенно издевательской.
– Не в те игры играете, клиент. – Почти искреннее участие проскользнуло в его выпуклых, чуть выкаченных глазах, которые он с неприятной интимностью ко мне приблизил. – Совсем не в те, не ваше это дело.
– Похоже на то, – согласился я, освобождаясь от его цепкой руки. До меня как-то отдаленно стало доходить, куда он клонит. Однако не успел я сделать и трех шагов, как он снова ухватил меня за локоть. На этот раз ничуть не приятельски, с хамской уверенностью в своем праве.
– Торопитесь, – уже без всякой игры в голосе сказал он, вновь приближая ко мне свои выпуклые и оттого неуловимо наглые глаза. – Куда? Уж не брать ли реванш? Поздно, – обеими руками он произвел какое-то неясное, опять же неуловимо неприличное действие. – Поздно. Игра сделана. Утешайтесь собственным благородством. А воспитатели там, я думаю, больше не нужны.
Мне захотелось его ударить. Прямо в придвинутое ко мне непристойно смазливое лицо. Это редкое у меня желание получилось таким яростным, что меня прямо затрясло.
– Спасибо за предупреждение, – нервно вздрагивающую руку я по возможности насмешливо приложил к сердцу, – но я тоже предупреждаю. Никогда не подходи ко мне с советами, понял? И на машине не подъезжай!
– Вас понял, – он мне кивнул, и в самом деле почувствовав мое состояние. – Чего же не понять, – собою он владел лучше меня, не сбиваясь на глуповатую взвинченность полузабытых дворовых толковищ. – Не желаете советов, послушайте информацию. Знакомства у нас здесь обширные, – он позволил себе небрежный жест, не только данный поселок охватывающий простодушно, но и все окрестные селенья и, может быть, даже все курортное побережье, – вы даже представить себе не можете, какие обширные связи. И «крупы» хватает. Средств, простите. Как бы чего не вышло в самом деле.
Он обернулся в сторону «Жигулей». Культурист вышел из машины и теперь, не обращая на нас ни малейшего внимания, старательно и безмятежно протирал переднее стекло. Как тот усердный шофер, который в ожидании начальства минуты не просидит без дела. Даже при несложном этом, вовсе не атлетическом занятии под майкой у него ходуном ходили чудовищные мышцы. Что-то жуткое чудилось в равномерном их вздутии и опадании, в неутомимом перекатывании, бесчеловечное и безличное, как у машины. Уловив мой взгляд, низкорослый красавец удовлетворенно улыбнулся. Так должен улыбаться директор конезавода, заметив, как потрясены ценители статями его племенного жеребца.
Через секунду приятели уже сидели в «Жигулях». С места рванули они, нарастив скорость в мгновение ока, и при повороте, скрежеща зловеще шинами по гравию, во второй раз принудили меня шарахнуться в сторону и позорно рыпнуться в кювет. Такая была у них забава. Так они со мной играли для того, чтобы я сразу поверил, что шутить они не намерены. Я поверил.
Очень спокойно и трезво осознал я, что вполне могу оказаться в этой канаве не как теперь, в состоянии некоторого испуга и унижения, но и вовсе без чувств, полутрупом, в крови и в слезах, не в силах ни рукой шевельнуть, ни издать стона. И неизвестно, буду ли я жив еще, когда меня случайно найдут и отволокут брезгливо в поселковый здравпункт. Так живо и подробно я все это себе вообразил, что сделалось даже стыдно, уж больно воображение смахивало на трусость. Что ж, надо было признаться самому себе, что смельчаком в самом непосредственном, физическом смысле слова я никогда не мог себя считать. В потасовки не ввязывался и перед расправой, даже предполагаемой, условно вероятной, испытывал леденящий ужас. В котором, впрочем, не менее страха сказывалось и отвращение к крови, ударам, к слепой, безжалостной злости. Даже невинной возни не терпел с детства, и любое прикосновение чужих рук к своему телу, все эти хватания, демонстрации приемов, дружеское обыкновение помять и помучить физически воспринимал словно покушение на свои достоинство и свободу. Да и необходимости самому ударить кого бы то ни было всерьез почти никогда не испытывал, то есть мог, разумеется, вспылить, замахнуться на спорщика или обидчика, но заранее обдуманных, а уж тем более беспричинных драк, одного молодечества ради, одного лишь смутного желания «нарваться», терпеть не мог. И страдал от этого втайне, как от некой неполноценности, хотя рано стал соображать, что если человеку по природе противно, непереносимо насилие, даже лично его не касающееся, если один только вид расквашенного носа вызывает тошноту и головокружение, то за эти свойства натуры его следует скорее уважать, нежели презирать. Но это все в теории, в попытках осмыслить свое жизненное поведение. А в обыденности же я знал, что любая хулиганская угроза мгновенно вызывает у меня холод по низу живота. И до сих пор не поручусь, как бы я поступил, если бы у всех на виду некий молодец позвал бы меня выйти с ним на пару минут поговорить. Вышел бы, рискуя физическим унижением, или предпочел бы унижение нравственное? В мучительном раздвоении приходил мне на помощь Герцен, как известно, отказавшийся от дуэли на том основании, что очень уж легко уравнивает она порядочного человека с первым попавшимся негодяем, которому к тому же и привычнее и сподручнее стрелять в живую цель. И все же, чем основательнее подбирались доводы, тем нестерпимее становился стыд. Что было делать?