От обиды, от горя, ощущаемого телесно, я и проснулся. И самое удивительное, что вид рубашки, брошенной как ни в чем не бывало на спинку венского стула, ничуть не облегчил мне душу возвращением в живую явь дня. Он словно бы даже усилил мою тоску. Потому что ясно стало, что вовсе иную потерю прочувствовало во сне мое подсознание, иная утрата надрывает мне сердце. Я понял, что не имею права, да что там, просто физически не могу вот гак вот с нею смириться.
Побрившись кое-как, я выскочил на улицу. Стоял серый, холодный, ветреный день, одни из тех, какие ни с того ни с сего резко посреди благостного тепла выпадают вдруг в здешних местах, означая собой перемещу сезона. Спустя некоторое время тепло вернется, и прозрачная синева неба надолго восстановится, но это уже будет другое тепло и другая синева, свойственная здешней осени, четко отделенная от лета чередой сиротских ледяных дней.
Первый из них, словно нарочно, случился сегодня, чтобы напомнить о моем нынешнем одиночестве. Я то шел быстрым городским шагом, а то и вовсе бежал по скучным улицам, которые вместе с теплом как-то сразу растеряли всю свою южную ленивую живописность, хмурыми, убогими предстали взгляду, словно на каком-нибудь заброшенном в глухой степи полустанке, и сердце мое колотилось так, будто долгая горная дорога осталась у меня за плечами, и всем моим естеством владело пережитое во сне отчаяние. Происшествие, совершившееся в подсознании, может быть, по причине необычайной своей чувственной подлинности, совместилось причудливым образом с некоторыми событиями прошлогодних игр, одно не уступало другому в смысле яркости, и уже безразлично было, что произошло наяву, а что во сне, потому что ярость вызывало и то и другое. Запоздалую, нельзя не признать, и даже вовсе бессмысленную, однако сотрясающую все мое естество.
У входа в «японский» садик я остановился. У меня все же хватило ума перевести дыхание и заготовить первую фразу на случай встречи с моими вчерашними обидчиками. Они, я только теперь это осознал, были поразительно похожи на моих грабителей во сне. Вернее, эти приснившиеся мне злодеи явились как бы обобщением всех тех игроков, чемпионов и везунчиков, какие в последнее время очень часто пересекали мою жизнь вдоль и поперек.
Придуманная ироническая реплика не пригодилась – сад оказался пуст. И к тому же жалок в сером, издевательски трезвом колорите нынешнего дня. Стол, за которым накануне шла игра, который ломился от вина, виноградных гроздьев и персиков, больше, нежели все почерневшие, опавшие листья, говорил о конце сезона. На мокрой после ночного дождя поверхности торчала одиноко неизвестно почему неубранная пустая бутылка. Минуту я простоял в растерянности, надеясь услышать на террасе знакомые препирательства Катьки с Ритой. Но нет, там было тихо. Поражаясь собственной дерзости, я распахнул дверь террасы. Никого не было ни там, ни в комнате. Но что хуже всего, и не могло быть. Нежилой вид был у этой комнаты, у комода, у сурово заправленных солдатских коек. Ни следа не осталось от того прелестного беспорядка, который сам собой образовался бы и в тюремной камере, если бы в ней поселилась на время молодая женщина, из той сумятицы вещей и вещиц, какая незаметно и загадочно вливается в обжитость и уют. Ни платьев, ни джинсов не висело на спинках стульев и кроватей, от флаконов, пузырьков, баночек и склянок сохранился лишь едва уловимый аромат, а о том, что вчера жила в этих стенах пятилетняя девица, даже нельзя было догадаться. Напрасно шарил я взглядом по постелям, по комоду и стульям, даже по полу – ни одной Катькиной игрушки, ни одной книжки, ни одного случайного предмета, ерунды какой-нибудь, пустяка, напоминавшего отдаленно о Катькином существовании, не удалось мне обнаружить. Красавица, изображенная на стенном коврике, как и положено, возле замка, мимо которого проплывал горделивый фиолетовый лебедь, смотрела прямо на меня вытаращенными невидящими глазами. От тоски в груди моей, в области солнечного сплетения, образовалась зияющая пустота. Меня самого затягивало в эту пустоту, словно в водоворот, такое сюрреалистическое возникло ощущение.