Минут через пятнадцать мы оказались в городе. И начали колесить по узким его провинциальным улицам, застроенным одноэтажными особняками казенного вида, в которых должны жить, казалось, одни только уездные адвокаты да врачи, похожие на доктора Чехова, я даже подивился тому, как это у меня хватало сознания на разные посторонние мысли. Вот тут и выяснилось, что делать мне в этом городе совершенно нечего, бессмысленность моих стараний прямо-таки ошарашила меня, пора было спрыгнуть с кузова на землю, да я все не мог решить где. На счастье, решение оттягивалось как бы само собой, многие улицы были закрыты для транспорта, вот грузовик и плутал по каким-то закоулкам да пустырям, пока, наконец, не остановился. Огромное стадо машин скопилось возле заправочной станции. И они все прибывали и прибывали, в основном частные, иногородние хозяева в лепной, какой-то полупляжной, полугородской одежде, например, в теплых стеганых куртках и в светлых коротковатых брючках, нервно трусили к окошку узнать, есть ж нужный сорт бензина да хватит ли на их долю, потом, полууспокоенпые, возвращались к своим экипажам, оттуда высовывались озабоченные женские и вертлявые детские головы. От беззаботного отпускного блаженства, от глуповатого «кайфа» на набережной не осталось и духа, нервное и даже слегка паническое настроение русского путешествия, а также массового исхода, переселения, снятия с насиженных мест владело автомобилистами. При всех своих разнообразных лошадиных силах они мало чем отличались от пассажиров, застрявших в ожидании поезда на какой-нибудь узловой станции, так же дергались без толку, так же легко верили слухам.
Вот тут я и увидел своих партнеров по рулетке. Они стояли возле своих машин – белой и красной, стараясь, очевидно и небезуспешно, никак не потеряться в этой вздорной суете, не смешаться никоим образом с панибратской затрапезной компанией оголтелых автолюбителей – три невозмутимых джентльмена, брезгливо и насмешливо охраняющих в толпе свою автономность: культурист, весельчак и бывший муж Риты, умудрившийся и здесь выглядеть самым знающим, самым авторитетным человеком, с которым норовят хотя бы словом перемолвиться издерганные заботами и сомнениями отцы семейств.
Через несколько секунд я обнаружил и Риту. Она прохаживалась поодаль от всей этой суматохи, одетая в плащ и мохеровый свитер, повязанная платком и оттого как-то внезапно трогательная, будто девочка-школьница, и вместе с тем, как клеймом, отмеченная выражением необъяснимой обреченности, туповатой бабьей покорности. Оно о многом говорило, я его тотчас узнал, потому что встречал не раз, как назло, именно у таких вот нежных и чутких женщин, смирение оно обнаруживало, некогда вдохновенное, самоотверженное, а после уже унизительное, ревность, превратившуюся даже не в нудное обыкновение, а в своего рода хронический недуг, который хотя и не приводит к смерти, но жизнь отравляет навсегда, и еще это выражение выявляло привычку быть обманутой, такую давнюю и прочную, что она сама сделалась как бы скрепляющим материалом семейного быта. Тут нечему удивляться, если человек позволяет долго себя обманывать, он тем самым принимает условия всякой недостойной игры и даже становится ее непременным участником, без которого она просто теряет смысл.
Девиц не было видно, наверное, они не вылезали из машин, боясь замерзнуть, зато откуда ни возьмись, то ли из-за дерева, то ли из-за «Жигулей», показалась Катька. В курточке с капюшоном, в вязаной шапочке, с зажатым под мышкой верным крокодилом Геной. От ветра ли, от поспешных ли сборов, а скорее всего от окружающей толкотни и беготни вид у нее был несчастный. И терпеливый, и вправду как у ребенка, спасаемого от нашествия врагов и бомбежек. Я вновь почувствовал, что запросто могу разреветься от этого постороннего мне кинематографа.
И вдруг, не имея ни малейшего представления о том, что собираюсь сделать через минуту, я перемахнул через борт кузова, на ходу сунул трешку шоферу в окно и, петляя между машин, направился прямо к тому месту, где топталась теперь Катька, оберегающая от шныряющих туда и сюда людей своего любимого крокодила. Только ее видел я в это мгновение и никого больше, и на встречных не натыкался лишь по той причине, что кожей ощущал их приближение и успевал посторониться.
В тот миг, когда между нами никого уже не осталось, Катька меня и увидела. Нелепая, боязливая, счастливая улыбка медленно разлепила ей губы. Она закричала, кинувшись со всех ног ко мне навстречу, что – я не разобрал, потому что не словам доверял, а голосу – высокому, жалобному, дрожащему. Обо всем он мне поведал – и о разлуке, и о тоске, слишком большой для маленького ее сердца, и о радости, какую и мое взрослое могло не выдержать. Ни звука не сумел издать я перехваченным горлом, я только присел и подхватил Катьку свободной рукой. Катька обняла меня за шею, прижав к моей щеке пахнувшего галошами крокодила, что-то еще бормотала она, лепетала и причитала, я по-прежнему не разбирал что и только сознавал совершенно отчетливо, что если еще раз потеряю ее, то умру. Прямо тут, не сходя с места, посреди провонявшей бензином толкучки, мельтешни, криков – двадцать литров! тридцать литров! полный бак! под завязку! Даже не мысль это была и не просто сознание, а то бесспорное по своей яви чувство, которое всякому живому существу делается внятным в такие вот решающие мгновения его жизни.