Лицо Риты возникло передо мной – испуганное, страдающее, с расширенными, как от лекарства, зрачками, я двинулся к ней с Катериной на руках, а когда на моем пути встали игроки и автолюбители, все трое, я, не задумываясь, раздвинул их дулом Катькиного автомата. О последствиях я не беспокоился. Плевать мне было на любые последствия. И на те правила игры, какими заменили здесь все нравственные законы, – и доброту, и верность, и право на счастье. Я свое не раз проворонил, проморгал позорно, прошляпил, упустил сквозь пальцы. Я его однажды сам, можно сказать, собственными руками передал в чужие руки. И вот, наконец, решил держать его мертвой хваткой, и от решимости, от уверенности, что на этом свете никто не разомкнет моего объятия и пальцев моих не разожмет, мне сделалось весело и свободно. И ничего я больше не боялся.
– Где твои вещи? – спросил я у Риты просто и деловито, как у самого близкого на земле человека, как у жены – не бывшей, не прошлой, единственной, какую только может послать судьба.
– Там, – словно школьница, уличенная учителем, указала она на красные «Жигули».
Я подошел к машине и, поскольку возле нее оказался Катькин отец, вручил ему, не говоря ни слова, автомат, изрядно мне уже надоевший. Потом, не опуская Катьку на землю, я распахнул дверцу машины и выволок из нее чемодан, перетянутый ремнями, объемистый, словно сундук, до сих пор я видел его только раскрытым.
Вот так, с Катькой в одной руке и с тяжеленным чемоданом в другой, устремился я вон из этой опостылевшей автомобильной мешанины, чувствуя, что, несмотря на непривычную ношу, двигаюсь независимо и легко, не утруждая себя зырканьем и оглядками по сторонам, сознавая совершенную свою правоту и то, что Рита идет рядом.
1979 г.
РОДИТЕЛЬСКАЯ СУББОТА
Невероятно повезло с гостиницей. Свежим солнечным утром брели, небритые, с портфелями, по пустынному Невскому, совершая традиционный обряд вновь прибывших и, не в силах деловито отправиться к черту на кулички в общежитие приезжих специалистов, ткнулись смеху ради в попавшуюся на пути старую гостиницу, предъявили командировочные удостоверения и внезапно, без нытья и льстивых посулов, получили два прекрасных номера. Отдельный – для Артура и двойной – для Витька и Тебенева. Оказалось, что почтенная эта гостиница – на ключах и поныне сохранились бронзовые брелоки с надписью «Гермесъ» – только-только открылась после реконструкции и еще не успела сделаться неприступной крепостью, охраняемой всевластным «Интуристом», как большинство приличных ленинградских гостиниц. Впоследствии, разумеется, эта редкая удача с жильем была отнесена за счет мифических связей Артура и вообще его умения жить. Оно, это умение, сказалось уже в момент отъезда из Москвы и как бы определило собою течение всей командировки. Тебеневу это было странно, он привык скитаться в одиночку, и авторитетный тон домоседа Артура, выезжающего за пределы Москвы разве что в отпуск – в Сочи или в Пицунду, вызывал у него иронию, которую он из соображений деликатности старался ни в коем случае не выказать. Для Артура же неожиданная командировка в Питер явилась, очевидно, событием и волнующим и тревожным, эту самую тревогу он и скрывал под бравадой бывалого и легкого на подъем ездока. Как только тронулась «Стрела», он раскрыл свой поместительный «атташе-кейз» и выставил на столик с широтою торжественной и снисходительной завинченную бутыль пшеничной экспортной водки, бутерброды с икрой и парниковым водянистым огурцом, завернутые и салфетку, и походные складные приборы: ножики, вилки, мельхиоровые стаканчики, один вид которых пробуждал искушающее желание выпить. Некогда, лет восемь или десять назад, Артур по ведомству внешнеэкономических связей проработал год или полтора за границей – не то в Индии, не то в одной из арабских стран – и с тех пор сохранил в своих привычках, особенно застольных, сопряженных с отдыхом и даже просто с перекуром, капризную пресыщенность знатока настоящей жизни – настоящих напитков, настоящего сервиса, настоящего этикета, похожего на освященный традициями церемониал. Между прочим, помимо европейских тонкостей, в систему этого этикета правил с полным основанием входит и русский размах, облагороженный, однако, своею соотнесенностью с мировыми обычаями. О нем, как это часто бывает, и зашла речь после первых стопок, когда обманчивое состояние внезапного блаженства привычно увязывается в сознании с хмельной заносчивой гордостью за действенность родимого напитка. Потом, радуясь небрежным распоряжениям Артура, хлопоча по-матерински и приговаривая, проводница принесла крепкий чай (поразительная вещь, Тебенев давно заметил, что вежливые просьбы только укрепляют нашу сферу обслуживания в ее скандальной гордыне, в то время как высокомерная самоуверенность имеет над нею покоряющую власть), вагонное застолье, имеющее вековую традицию, основанную, надо думать, еще в момент самого первого железнодорожного путешествия из Петербурга в Москву, вступило в стадию душевного уюта, сопряженного с неизбежными, как стук колес, откровенностями. Поговорили о работе, помянув ядовитой насмешкой кое-кого из начальства, а кое-кому, напротив, ото всей души воздав должное, вспомнили с чуть преувеличенным молодечеством о прошлых командировках, по прошествии времени обретших характер почти приключенческий, и постепенно, как и должно быть в мужской компании, собравшейся за рюмкой, беседа соскользнула в область тем рискованных и соблазнительных. Честно говоря, из достойных рамок иносказаний и намеков разговор не вышел, просто-напросто давно и прочно женатые Артур и Витек ощутили в полной мере то знакомое каждому командированному чувство внезапной и полной свободы, неподотчетности и юношеской полузабытой суверенности, которое в первые мгновения ошеломляет крепче любого вина.