– Можно вас на минутку? – еле слышно спросила она Тебенева, и он вслед за нею вышел в прихожую, не и силах даже вообразить себе, зачем это он ей понадобился.
– Вы здесь единственный человек, которому я доверию, – сказала Люся громким шепотом, и в этот момент он осознал, что она щедро, по-южному хороша собой. – Я вас очень прошу, – продолжала Люся все тем же преувеличенно драматическим шепотом, – сделайте вид, что хотите меня проводить. Лишь бы только не стали меня удерживать и никто не увязался за мной.
Они вышли из красильниковского полулюкса, как им показалось, незаметно, однако наверняка подкинув обществу повод для толкования и жестоко обидев опешившего хозяина, который имел на Люсю совершенно конкретные виды. Убежать оказалось полдела, безвыходность положения подтвердилась на улице: ни трамваи, ни троллейбусы уже не ходили, а искать на удушливом леденящем морозе неуловимое такси было чистым безумием. Цепенея от двусмысленности собственных слов, Тебенев предложил Люсе подняться в его собственный одноместный номер, добавив при этом не совсем вразумительно, что сам он в крайнем случае, если уж слишком будет ее стеснять, примостится до утра где-нибудь на диванчике гостиничного холла. Такой жертвы, к счастью, не понадобилось. Люся повторила, что верит в его порядочность, и устроилась в шатком полукресле его спартанского номера с умывальником возле двери. Сам Тебенев ложиться, разумеется, тоже не стал, просто сел на постель в обычной позе гостя, которому на холостяцкой пирушке где-нибудь в студенческом общежитии не хватило иного места. Люсей вдруг овладело вдохновение, и она принялась рассказывать ему свою жизнь, искренне и трогательно, хотя и с провинциальной аффектацией, жизнь красавицы, умницы и баловницы, выросшей среди конструктивной четкости цехов, контор и клубов, разбавленной староверским угрюмством бревенчатых вековых особняков, глухих темных заборов и зимних кровавых закатов, окрашивающих нетронутый заледеневший снег. И теперь еще, вспоминая с уколом в груди ту уральскую зимнюю ночь за окном, Тебенев, не кокетничая перед самим собой, никак не мог уразуметь, чем же он, обыкновенный приезжий инженер, научный сотрудник ведомственного НИИ, показался этой молодой женщине, чем вызвал ее на исповедь. Ведь даже ему, не слишком искушенному в сердечной науке, очевидно было, что не случается признания просто так, если нет на то особых, не объяснимых разумом, камень с души снимающих обстоятельств.
На следующий день они встретились снова, от нечего делать зашли во Дворец пионеров взглянуть, что собой представляет изнутри бывший купеческий дом, гнездо уральских миллионщиков, столько раз описанное Маминым-Сибиряком. Какие-то тетеньки с суровыми лицами, болезненно напоминавшие Тебеневу детдомовских воспитательниц времен войны, старались что есть сил завести их в методические кабинеты и комнаты игр, расписанные жар-птицами, зайцами и Чебурашками, не подозревая, что нежданных посетителей интересуют вещи совершенно неконкретные – дух, атмосфера, скрип лестницы, вид на собор, почти загороженный небоскребом проектного института. Во всех городах Союза, где приходилось ему бывать, Тебенев по привычке непременно посещал исторические здания, спускался под своды казематов, лазил на минареты, ступал обутыми в суконные шлепанцы ногами по мрамору лестниц и драгоценному мозаичному паркету. Гордость Люси за купеческий заурядный особняк, к тому же утративший после многих переделок все свое роскошное и безвкусное благолепие, была и мила ему и смешна. Точно так же, как и ее обида ни судьбу, которая в этом суровом доменном городе якобы не в состоянии оказалась предоставить ей пусть тернисто, но яркое, увлекательное поприще, достойное ее ума и внешности, тех книг, которые она успела прочесть, и неясных надежд, томивших ее душу. Когда она призналась в этом, как-то само собою вышло, что вроде бы Тебеневу и предстоит теперь исправить досадную ошибку судьбы и вывести Люсю на широкую столичную дорогу. То есть впрямую ничего такого, разумеется, не говорилось, но Тебеневу казалось, что имеется в виду именно это. И только в аэропорту, куда Люся приехала его проводить, в тот самый момент, когда по радио объявили, что посадка на московский самолет закапчивается, он понял вдруг, что никаких расчетливых мыслей Люся и в голове не держала, и, глядя, как ложатся снежинки на ее непокрытые волосы, устыдился своих холостяцких опасений.