Никанор Семёнов ёрзал под этим взглядом, и мягкое королевское кресло впивалось в тело воображаемыми зубьями, стальными раскалёнными.
— Понимаешь, Гейнц, я гуманист и не мог позволить тебе применить тотальный гипноз, — сказал он, взяв себя в руки. — Они — люди и имеют право на неприкосновенность интеллекта. Да и твой чернокожий слуга — тоже, между прочим, имеет такое право.
— Браво. Гуманизм восторжествовал! — саркастически выплюнул Генрих Артерран, затянувшись сигарой, словно папиросой. — Они знают про меня, знают про тебя и знают про проект «Густые облака». Никанор, тебе нравится, когда все про тебя знают?
Генрих Артерран встал с кресла и принялся ходить туда-сюда по сверкающему чистотой и гранитными узорами полу. Как же необычно он теперь выглядит: непомерно длинные руки и ноги, талия, непропорционально узкая в сравнении с плечами — это заметно даже под дорогим костюмом, который сидит странно на такой противоестественной фигуре.
Никанор Семёнов снова поёрзал в кресле, бросил взгляд на дремлющего гепарда, который в любой момент мог вскочить и загрызть, и спокойно произнёс:
— Ты напичкал меня своей гадостью, и я хочу от неё избавиться. Доступа к прототипу у меня нет, поэтому я решил для себя, что сделаю тебя своим прототипом! Я хотел изучить твоё тело и выделить образец, чтобы сделать себе антидот и забыть про твои образцы! — Никанор Семёнов закончил речь на враждебной ноте и стукнул кулаком по подлокотнику кресла.
Генрих Артерран прекратил ходить, остановившись напротив Никанора Семёнова, сложив свои странные руки на груди.
— Я понял, — процедил он, брезгливо сморщившись. — Ты гонялся за антидотом. Но ты хоть знаешь, что приняв его, ты умрёшь, потому что твоё собственное тело слишком старо, чтобы продолжать жизнь? Я же это прекрасно знаю и готов к уходу. Признаю, я переборщил с исследованиями и превратил себя в чудовище. Для меня теперь антидот — единственный выход, потому что чем дольше я живу — тем более чудовищным становлюсь. Всех своих рабов я отпустил, и поэтому могу себе позволить исчезнуть с чистой совестью. Но ты-то не меняешься дальше! — Генрих Артерран снова занял своё место в кресле, а гепард — сладко сонно потянулся, расправив когтистые лапы. — Зачем тебе антидот?? — Артерран подпёр аккуратно причёсанную голову рукой и вопросительно воззрился на собеседника.
— Я хочу умереть человеком и быть похороненным рядом со своими родными, — тихо сказал Никанор Семёнов. — Тебе, Гейнц, этого не понять, потому что ты превратил себя в чудовище. Хотя мог бы вместо этого найти лекарство от рака, например — ты же такой умный!
Генрих Артерран растянул кривую невесёлую усмешку и откинулся на спинку своего кресла.
— Лекарство от рака… Ха! — бросил он, не глядя на Никанора Семёнова. — Можно сказать, что я нашёл и такое лекарство. Образец триста семь убивает раковые опухоли, восстанавливает умершие и повреждённые клетки, поглощает вирусы… Он мог бы стать панацеей, если бы не отнимал человеческую сущность. Да, он делает всесильным, я сам в этом убедился. Но… всесильным чудовищем.
Никанор Семёнов так и не смог расслабиться здесь, хоть кресло под ним и было мягко́, как лебяжий пух. Свет роскоши бил его по глазам, наличие у ног Артеррана хищного зверя вселяло подспудный страх за собственную жизнь. Никанор Семёнов сидел, словно на иголках и часто ёрзал. Генрих Артерран давно заметил это ёрзание и понял, почему его собеседник так беспокоен, однако ничего не говорил, лишь насмехался про себя.
— Ты против всесилия для всех? — нарочито громко, с упором на «всех» поинтересовался Никанор Семёнов, уставившись в пол рядом с гепардом.
— Я против чудовищ, — спокойно ответил Генрих Артерран, докурив свою сигару. — В одном ты всё-таки, прав: человек должен быть человеком. И поэтому я против самого себя.
Никанор Семёнов вздохнул и тоже опёрся спиной о спинку кресла. Вид у него был пространный и безразличный, он изгнал из головы все мысли и старался не замечать ни кичливой роскоши вокруг, ни спящего гепарда, ни самого Генриха Артеррана, вернее, его саркастического и брезгливого фашистского тона. Он и так пришёл сюда, в это логово, помимо своей воли, потому что у него не было иного выхода. Кто ещё сможет сделать противоядие, кроме того, кто приготовил яд? Да, у Никанора Семёнова не было иного выхода, вот он и унижается перед ним, а Генрих Артерран даже ничуть не изменился за все эти долгие годы, которые подарил ему его «яд» — остался таким же алчным, таким же самодовольным и до сих пор жаждет абсолютной власти. Вон, как «забаранил» бедного туземца — ни одной мысли ему в голове не оставил!