Вообще, Ежонков, после того, как Недобежкин дозвонился ему, сказал, что будет «через секундочку», а сам — ползал неизвестно где два с половиной часа. Увидав «воскресших», он, верящий в небывалую мощь «образцов» с «Наташеньки», ничуть не удивился воскрешению, а выдал теорию, что оба «могут оказаться мутантами».
— Работай, мутант! — рыкнул Недобежкин, видя в воображении меркнущий образ пивка и таранки. Может быть, сегодня ещё удастся вернуться к ним? Скорее всего, нет…
Первым Ежонков выбрал Крючковца. Он отсадил его от Хлестко и Самохвалова на другую кушетку, раскачал перед его заострившимся тощим носиком свой маятник и сразу же громко выкрикнул:
— Вопросы есть?
Этим он вызвал изумление у Ивана Давыдовича. Врач вознамерился о чём-то спросить, но Недобежкин тут же рубанул:
— Так надо! — и шикнул:
— Чшш!
Иван Давыдович стушевался, пожал плечами и не мешал более Ежонкову своими медицинскими комментариями, хотя и видел, как гипнотизёр из СБУ нагло нарушает санитарные нормы.
— Вопросов нет… — вяло отозвался на пароль Крючковец, и все вздохнули с облегчением: «петушиное слово» действует, «порча» побеждена, и сейчас «подопытный» выскажет свою историю.
— Где ты был? — надвинулся на него Ежонков.
Серёгин с Недобежкиным приготовились слушать, однако слушать оказалось нечего. Крючковец застыл с распахнутым ртом и не произнёс ни буковки. В воздухе повисло тяжёлое молчание, а потом — Недобежкин взорвал его валом возмущения:
— Ну??
— Сейчас! — процедил Ежонков, подозревая, что его налаженная схема снятия «порчи» дала какой-то сбой. — Где ты был? — повторил он снова, обращаясь к отупевшему Крючковцу.
Крючковец даже моргать перестал. Он сидел, неподвижен и глух ко всему. Сидел-сидел, а потом — пошевелил губами и изрыгнул всем ненавистное:
— Бык-бык! — после чего свалился с кушетки на пол и принялся валяться на боку без движения.
— Ежонков!! — подскочил Недобежкин, стиснув кулачищи. — Ты же говорил, что твоё «слово» снимает этот проклятый… проклятый…
— Не кипятись! — спокойно посоветовал гневному начальнику Ежонков, потому что, кажется, нашёл ответ на загадку Крючковца.
— Это ещё почему?? — громыхнул Недобежкин, вытирая кулаком свои усы. — Ты не умеешь гипнотизировать, устраиваешь цирк…
— Его память не заблокирована, а просто стёрта! — авторитетно заявил Ежонков, не теряя достойного спокойствия. — Как у Хомяковича и Карпеца. Тут нечего считывать, из его головы всё это просто удалили.
— Хм… хм… бррррум! — пыхтел Недобежкин, обрабатывая полученную от Ежонкова информацию, но кулаки не разжимал и не опускал, будто бы твёрдо решил кого-нибудь сегодня-таки поколотить.
Врач Иван Давыдович и его санитары наблюдали за «цирком Ежонкова» с интересом, санитары прикрывали ручищами неприличные смешки. А Крючковец — тот продолжал лежать, глазеть точно вперёд и каждые полторы минуты выплёвывать постылый:
— Бык-бык!
— Р-расколдуй! — потребовал Недобежкин, обдумав всё, что услышал и увидел. — Хлестко пуши, а этого — потом ещё с Вавёркиным посмотришь!
Пётр Иванович понимал Ежонкова, ведь Карпец до сих пор не сказал ни слова о том, где он находился, когда пропал из психушки и точно так же, как Крючковец, плевался «быками». С Хомяковичем — та же проблема — «бык» и молчание.
Ежонков вернул Крючковца к жизни, но заниматься Хлестко не пожелал.
— У этого тоже стёрли память! — заявил он. — «Бык» тебе скажет, и заткнётся, а ты только психовать будешь! Я же говорю тебе: память стёрта, её нет, считывать не-че-го!
— Чёрт! — досадливо процедил Недобежкин и развернул корпус к Ивану Давыдовичу.
— Кладите обоих в палату и смотрите — берегите как зеницу ока! — рекомендовал он врачу. — Если пробаранятся — звоните!
В научном лексиконе врача Ивана Давыдовича такого жаргонного слова, как «пробаранятся», не водилось, и поэтому он сдвинул на кончик носа свои очки и уточнил у милицейского начальника:
— А, «пробаранятся» — это как?
— Да, вы же психиатр! — взвился Недобежкин. — Ну, там, пробыкуются… чёрт… в общем, пройдёт у них этот ступор, понятно?? Всё, мы уезжаем, у нас работы невпроворот!
— В воскресенье? — шёпотом съехидничал Иван Давыдович, а Недобежкину громко сказал:
— Понятно.
Сидоров проснулся поздно: часы на тумбочке сообщили ему, что близится полдень. День воскресный, и Недобежкин подарил выходной — рано вставать совсем не нужно, а можно даже поваляться всласть под одеялом и отдохнуть от жутких монстров и их жертв. За стенкой, в соседней квартире, установилась ватная тишина. С тех пор, как пропал Интермеццо — там никто так и не поселился. Квартира пустовала, там селились пауки, заплетая паутиной углы и окна. Сидоров не любил прислушиваться к этой тишине — она казалась ему могильной, и даже собирался отодвинуть свой диван от стенки, смежной с соседней квартирой. Ночью ему опять приснился какой-то кошмарный сон — не то про Генриха Артеррана, не то про страшные катакомбы… Да, наслушаешься воплей Кашалота и вой Сумчатого — и не такое приснится. Сидоров решил не валяться по одеялом — это же очень скучно — валяться. Сержант встал, натянул спортивные штаны и собрался было застелить постель, но вдруг… За стенкой, в пустой квартире явственно различался какой-то стук, словно бы там кто-то есть, кто-то ходит! Сержант застыл с одеялом в руке, не замечая, что оно, затянутое в белый пододеяльник, волочится по полу. Сержант весь превратился в слух, и его чуткие уши улавливали, как внизу, во дворе, беседуют о ценах на колбасу две его соседки. Кажется, показалось, грюкнуть мог кто угодно, чем угодно, где угодно, не обязательно за стенкой. Ведь дом-то как муравейник, повсюду люди… Кроме этой зловещей пустой квартиры, где раньше гнездились «верхнелягушинские черти». И почему Сидорову всегда так «везёт» в кавычках?? Там — черти, сям — привидения?? Даже дома нет покоя!