— Я доктор Фабьен, я от него.
— От Габриеля?
— Да.
— Тогда, господа, позвольте мне уйти, умоляю вас, позвольте мне пойти с ним…
— Вы действительно доктор Фабьен? — спросил меня начальник патруля.
— Вот моя карточка, сударь.
— И вы отвечаете за эту женщину?
— Я отвечаю за нее.
— Тогда, сударь, вы можете ее увести.
— Спасибо.
Я подал руку бедной девушке, но она показала жестом на ребенка, которого ей надо было нести.
— Я пойду вслед за вами, сударь, — сказала она. — Куда мы идем?
— Ко мне.
Десять минут спустя она была в моем кабинете, на том же месте, где полчаса тому назад сидел так называемый барон де Фаверн. Ребенок спал в глубоком кресле в соседней комнате.
Мы оба долго молчали; наконец, она начала первой.
— Итак, сударь, вы хотите, чтобы я вам все рассказала? — спросила она.
— Все, что посчитаете необходимым, сударыня. Заметьте, я вас не допрашиваю, а жду, чтобы вы сами заговорили, вот и все.
— Увы! Все, что я могу вам рассказать, очень грустно, сударь, и к тому же это для вас совсем неинтересно.
— Мой долг лечить любую болезнь — и физическую и нравственную, — поэтому не бойтесь довериться мне, если вы считаете, что я могу облегчить ваши страдания.
— О! Облегчить их может только он, — сказала несчастная женщина.
— Что ж, так как он мне поручил повидаться с вами, надежда остается.
— Тогда слушайте, но не забывайте при этом, что я лишь бедная крестьянка.
— Поскольку вы говорите это, я вам верю, однако, судя по вашей речи, можно предположить, что вы более высокого социального положения.
— Я дочь сельского учителя, родилась в деревне, и это объяснит вам все. Я получила кое-какое образование, умею читать и писать немного лучше, чем другие крестьяне, и не более того.
— Значит, вы из той же деревни, что и Габриель?
— Да, только я на четыре или пять лет моложе его. Как ни давно это уже было, но я вижу, как он сидит вместе с двадцатью другими мальчиками из деревни — их собирал мой отец за длинным столом, изрезанным перочинными ножами, с именами и рисунками тех, кого мой отец учил писать, читать и считать. Габриель был сын порядочного человека — фермера, чье доброе имя было общеизвестно.
— Его отец еще жив?
— Да, сударь.
— Но он перестал видеться с сыном?
— Он не знает, где он, и думает, что сын уехал на Гваделупу. Но подождите, всему свое время. Извините меня за длинноты, но мне нужно рассказать вам все подробно, чтобы вы могли судить о нас обоих.
Габриель, хотя казался крупным для своего возраста, был слабым и болезненным, поэтому его всегда били, даже дети моложе его. Я помню также, что он боялся выходить из школы вместе с остальными, когда школьники шли домой, и почти всегда мой отец заставал его на лестнице, куда он убегал прятаться из страха быть побитым и где дети не осмеливались его искать.
Мой отец спрашивал у него, что он там делает, и бедный Габриель отвечал ему со слезами: он боится, что его побьют.
Мой отец тотчас же посылал за мной, и я отправлялась в качестве охраны с бедным беглецом. Под моим покровительством Габриель возвращался домой целым и невредимым, так как при дочери учителя никто не осмеливался его тронуть.
В результате он сильно привязался ко мне и мы были постоянно вместе, только с его стороны это был эгоизм, а с моей — жалость.
Габриель с трудом научился читать и считать, но был очень способным к чистописанию; у него был не только прекрасный почерк, но еще и способность подделывать почерки всех своих товарищей так, что подделку не мог отличить даже тот, кого копировали.
Дети смеялись, их забавлял такой редкий талант, но мой отец грустно покачивал головой и часто говорил:
«Поверь мне, Габриель, не надо делать такого… это плохо кончится».
«Ба! Что может случиться, господин Гранже? — говорил Габриель. — Я буду учителем чистописания, вместо того чтобы ходить за плугом».
«Это не профессия — быть учителем чистописания в деревне», — отвечал мой отец.
«Ну и что! Поеду в Париж», — отвечал Габриель.
Что же касается меня, то я не видела ничего плохого в том, что он копировал почерки других. Этот талант у Габриеля все больше и больше совершенствовался, и меня это очень забавляло.
Так как Габриель не ограничивался подделкой почерков, он копировал все.
Ему попала в руки гравюра, и с удивительным терпением он скопировал ее, линию за линией, с такой точностью, что если бы не разница в размере листа и в цвете чернил, то трудно было бы сказать, рассматривая оригинал и копию, где работало перо, а где — гравировальный резец. Бедный отец, увидевший в этой гравюре то, чем она была на самом деле, то есть шедевр, поручил деревенскому стекольщику вставить ее в рамку и всем показывал.