Это была банкнота в пятьсот франков, только она была не той, что я видела: бумага была другая. Тогда я собрала все свои силы и позвала Габриеля еще раз; он обернулся, увидел, что я машу банкнотой, остановился, пошарил по карманам и, наверное заметив, что потерял что-то, бегом возвратился ко мне.
«Погляди, ты потерял это, и я очень рада, потому что могу поцеловать тебя в последний раз».
«А, — сказал он, смеясь, — я возвратился только из-за тебя, дорогая Мари, так как эта банкнота ничего не стоит».
«Как ничего не стоит?»
«Нет, это совсем не то, что настоящая банкнота».
И он вытащил из кармана другую банкноту.
«Тогда что же это такое?»
«Банкнота, которую я скопировал в шутку, но она не имеет никакой ценности; видишь, дорогая Мари, я вернулся только из-за тебя».
И в подтверждение своих слов он разорвал банкноту на мелкие кусочки и пустил их по ветру.
Затем он еще раз стал повторять свои обещания и уверения, а так как время его торопило и он чувствовал, что я едва держусь на ногах, он усадил меня на край канавы, поцеловал в последний раз и ушел.
Я следила за ним взглядом, тянула к нему руки, пока могла его видеть, а потом, когда он скрылся за поворотом, опустила голову на руки и заплакала.
Не знаю, сколько времени я оставалась в этом состоянии, забывшись в своем горе.
Я пришла в себя от шума, который услышала около себя, но увидела только маленькую деревенскую девочку, которая пасла овец; она смотрела на меня с удивлением и не понимала, почему я неподвижна.
Я подняла голову.
«Ах, это вы, мадемуазель Мари, — сказала она. — Почему вы плачете?»
Я вытерла слезы и постаралась улыбнуться.
А потом, словно желая быть связанной с Габриелем через те предметы, которых он касался, я начала собирать кусочки бумаги, выброшенные им. Наконец, подумав о том, что мой отец мог уже встать и будет беспокоиться, я поспешно пошла к дому.
Едва я отошла шагов на двадцать, как услышала, что меня зовут, и, обернувшись, увидела маленькую пастушку, бежавшую за мной.
Я подождала ее.
«Что ты хочешь, дитя?» — спросила я ее.
«Мадемуазель Мари, — сказала она, — я видела, что вы собирали все кусочки бумаги, вот еще один».
Я посмотрела на клочок, поданный мне девочкой: это действительно был кусочек банкноты, так ловко скопированной Габриелем.
Я взяла его из рук девочки и бросила на него взгляд.
По странному случаю на этом клочке была написана роковая угроза:
«Подделка банковского билета
карается по закону смертной казнью».
Я задрожала, не понимая, откуда нахлынул на меня этот ужас. Только по этим двум строчкам можно было заметить, что банкнота скопирована. Было видно, что рука Габриеля дрожала, когда он их выписывал, а лучше сказать, выгравировывал.
Я выбросила остальные клочки, а этот сохранила.
Затем я возвратилась домой; мой отец ничего не заметил.
Но, войдя в комнату, где Габриель провел ночь, я ощутила угрызения совести. Пока он был здесь, меня поддерживало доверие, которое я испытывала к нему, но, когда он ушел, каждая запомнившаяся подробность сводила на нет это доверие и я почувствовала себя одинокой в своем грехе.
XIII
ИСПОВЕДЬ
Целую неделю я не получала от Габриеля никаких вестей. Наконец, на восьмой день утром пришло письмо.
Он писал, что, прибыв в Париж, устроился у своего банкира, а жил пока в маленькой гостинице на улице Старых Августинцев.
Потом шло описание Парижа, того впечатления, которое произвела на него столица.
Он был пьян от радости.
В постскриптуме он сообщал мне, что месяца через три я разделю его счастье.
Письмо меня не успокоило, а глубоко огорчило, и я не могла понять почему.
Чувствовалось, что надо мной нависло несчастье и оно вот-вот обрушится на меня.
Я ему ответила, тем не менее, как если бы разделяла его радость, и сделала вид, что верю в обещанное им будущее, хотя внутренний голос предупреждал, что все это не для меня.
Две недели спустя я получила второе письмо. Оно застало меня в слезах.
Увы! Если Габриель не сдержит своего обещания по отношению ко мне, я опозорена: через восемь месяцев я стану матерью.
Какое-то время я колебалась, сообщать ли Габриелю эту новость.
Он был у меня один на всем свете, кому же еще я могла довериться. К тому же он был наполовину виновен в моем грехе. И если кто-нибудь и должен был поддержать меня, то, конечно, он.