Королевское величество явилось мне во всем своем могуществе. Его власть в эту минуту происходила от власти Бога.
Лицо короля выражало такое спокойствие, что ко мне вернулась уверенность.
— Сир, — сказал я ему, — тысячу раз прошу извинения у вашего величества, что я осмелился предстать перед ним, не имея чести быть вызванным, но речь идет о добром и святом деле, и я надеюсь, что ваше величество меня простит, принимая во внимание повод.
— В таком случае вы дважды желанный гость, доктор, говорите скорей. Ремесло короля стало в последнее время таким скверным, что нельзя упускать случая, чтобы не скрасить его немного. Так о чем идет речь?
— Я имел честь некогда обсуждать с вашим величеством важный вопрос о смертной казни и знаю мнение вашего величества по этому поводу, а потому возвращаюсь к нему с полным доверием.
— A-а! Догадываюсь, что вас привело.
— Несчастный, виновный в изготовлении фальшивых банкнот, был приговорен в последней инстанции к смертной казни; позавчера его кассационная жалоба была отклонена, и этот человек завтра должен быть казнен.
— Я знаю об этом, — сказал король, — я ушел из гостиной, чтобы изучить этот случай.
— Как, вы сами, сир?
— Дорогой господин Фабьен, — продолжал король, — знайте, что ни одна голова во Франции не упадет с плеч, прежде чем я сам не приду к убеждению, что осужденный действительно виновен. Каждая ночь перед казнью является для меня ночью углубленных занятий и серьезных раздумий. Я изучаю досье от первой до последней строчки; просматриваю обвинительный акт во всех подробностях; взвешиваю свидетельские показания, как обвинительные, так и оправдательные; вдали от любого внешнего влияния, один на один с ночью и уединением, я беру на себя роль судьи над судьями. Если мое убеждение совпадает с их убеждением, тогда — хотите вы или нет — преступление и закон оказываются лицом друг к другу и надо дать ход закону. При сомнении я вспоминаю о праве, данном мне Богом, и если не милую, то, по крайней мере, сохраняю жизнь. Если бы мои предшественники поступали как я, доктор, то в момент, когда Бог приговорил их в свою очередь, на совести у них было бы немного меньше угрызений, а над их могилами — больше скорби.
Я слушал слова короля и, признаюсь, смотрел на этого могущественного человека с глубоким уважением: в двадцати шагах от него смеялись и шутили, а он, исполненный серьезности, в одиночестве склонялся над документами длинной и утомительной судебной процедуры, чтобы отыскать в них истину. Таким образом, в обществе на двух его полюсах бодрствовали два человека, думавшие об одном и том же: осужденный думал, может ли помиловать его король, а король думал, может ли он помиловать осужденного.
— Ну, что ж, сир, — спросил я его с волнением, — что вы думаете об этом несчастном?
— Что он действительно виновен, да он, впрочем, ни разу и не отрицал этого; но закон слишком суров — это тоже верно.
— Таким образом, у меня есть надежда получить помилование, о котором я пришел просить ваше величество?
— Я хотел бы позволить вам подумать, господин Фабьен, что делаю это для вас лично, но не хочу лгать: когда вы вошли, мое решение было уже принято.
— Значит, ваше величество дарует помилование? — сказал я.
— Если только это можно назвать помилованием, — сказал король.
Он взял приговор, развернутый перед ним, и написал на полях две строчки:
«Я заменяю смертную казнь пожизненными каторжными работами».
И поставил подпись.
— О! — воскликнул я. — Для другого это было бы, сир, еще более жестоким приговором, чем смертная казнь, но для него — помилование… настоящее помилование, поверьте мне. Ваше величество позволит мне сообщить ему об этом?
— Идите, господин Фабьен, идите, — сказал король; потом, вызвав Л., прибавил: — Отправьте эти документы господину министру юстиции, чтобы они были ему вручены немедленно — это смягчение наказания.
И, махнув мне на прощание рукой, он открыл следующее досье.
Я сразу же вышел из Тюильри по особой лестнице, ведущей из кабинета короля прямо к главном входу, нашел свой кабриолет во дворе, бросился к нему и уехал.
Когда я прибыл в Бисетр, пробило полночь.
Начальник тюрьмы по-прежнему играл в пикет.
Я увидел, что беспокою его и тем вызываю его раздражение.
— Это опять я, — сказал я ему, — вы мне позволили вернуться к осужденному, и я пользуюсь этим разрешением.
— Идите, — сказал он. — Франсуа, проводите господина.
Затем, обернувшись к своему партнеру с улыбкой глубокого удовлетворения, он произнес: