— Четырнадцать на дамах и семерка пик, годится?
— Черт возьми! — ответил партнер с недовольным видом. — Думаю, что так, у меня же только пятерка бубен.
Я не стал слушать дальше.
Невероятно, как в один и тот же час, а часто и в одном месте соединяются различные интересы!
Я спустился по лестнице как можно быстрее.
— Это я, — крикнул я у двери, — это я!
Мне тоже ответили криком. Дверь открылась.
Габриель Ламбер кинулся ко мне со своей скамьи.
Он стоял посреди камеры, бледный, со взъерошенными волосами, неподвижными глазами, дрожащими губами, не осмеливаясь задать вопрос.
— Ну… и… — прошептал он.
— Я видел короля, он вам дарует жизнь.
Габриель закричал во второй раз, протянул руки, как бы желая найти опору, и без сознания упал около своего отца, который тоже поднялся с места, но даже не протянул руки, чтобы поддержать сына.
Я наклонился, желая помочь несчастному.
— Минутку! — сказал старик, останавливая меня. — Но на каком условии?
— Что! Как на каком условии?
— Да, вы сказали, что король ему даровал жизнь: на каком условии он ее даровал?
Я попытался уклониться от ответа.
— Не лгите, сударь, — сказал старик, — так на каком условии?
— Наказание смертной казнью заменяется пожизненными каторжными работами.
— Ну что ж! — сказал отец. — Я догадывался, что именно поэтому мой сын хотел поговорить с вами наедине. Подлец!
Выпрямившись во весь рост, он пошел твердым шагом взять свою палку, стоявшую в углу.
— Что вы делаете? — спросил я его.
— Я ему больше не нужен. Я приехал, чтобы увидеть, как он умрет, а не для того, чтобы смотреть, как его будут клеймить. Эшафот его очищал, трус предпочел каторгу. Я принес благословение гильотинированному, но проклинаю каторжника.
— Но, сударь… — начал я.
— Пропустите меня, — сказал старик, протягивая ко мне руку с видом такого достоинства, что я отодвинулся в сторону и не пытался больше удерживать его ни единым словом.
Он удалился степенным, медленным шагом и исчез в коридоре, не повернув головы, чтобы посмотреть на своего сына в последний раз.
Правда, когда Габриель Ламбер пришел в себя, он даже не спросил, где его отец.
Я оставил этого несчастного с самым сильным чувством отвращения, какое когда-либо вызывал у меня человек.
На следующий день я прочитал в «Монитёре» о смягчении наказания.
Впоследствии я больше ничего о нем не слышал и не знаю, на какую каторгу он был отправлен.
На этом месте заканчивалось повествование Фабьена.
XIX
ПОВЕШЕННЫЙ
Возвращаясь в конце июня 1841 года из одного своего путешествия по Италии, я, как всегда, обнаружил ожидавшую меня кипу писем.
Как правило (к сведению тех, кто мне пишет), признаюсь, что в подобном случае разборка почты бывает быстро закончена.
Письма, пришедшие от моих близких друзей, почерк которых я узнаю, откладываю в сторону и прочитываю, другие безжалостно бросаю в огонь.
Однако одно из таких писем со штемпелем Тулона, которое было написано почерком, не вызвавшим у меня ни малейших воспоминаний, было помиловано, поскольку оно поразило меня необычностью своего адреса.
Он был составлен так:
«Господину Александру Дюма, сочинителю драм в Европе, прямо в руки в гостинице “Париж”, он там еще живет».
Я распечатал письмо и поискал имя льстеца, написавшего мне. Оно было подписано «Отмычка». Вначале имя, как и почерк, показалось мне незнакомым.
Но когда я сопоставил имя со штемпелем, кое-что начало проясняться в моей памяти; впрочем, первые же слова письма развеяли все мои сомнения.
Оно пришло от одного из тех двенадцати каторжников, что были у меня в услужении, когда я проживал в маленьком домике у форта Ламальг. Так как это письмо не только имело отношение к рассказанной только что истории, но еще и дополняло ее, я просто предъявляю его читателям, убирая из него орфографические ошибки, типа тех, что красовались в адресе, поскольку они испортили бы стиль письма:
«Господин Дюма,
простите человека, которого несчастья на время выбросили из общества (я здесь временно, как Вы знаете) и который имеет дерзость Вам писать, но его намерение, надеюсь, оправдывает его перед Вами ввиду того, что он делает в эту минуту, а он это делает в надежде быть Вам приятным».