Габриель опять взглянул на меня с недоверчивым видом. Но я улыбался ему так приветливо, что часть его сомнений, кажется, испарилась.
Наступило время обеда. Как обычно, нам дали один котелок на двоих, но, вместо того чтобы тотчас же сунуть свою ложку в похлебку, я почтительно подождал, чтобы он закончил есть, прежде чем самому начать есть. Он был растроган до такой степени этим проявлением внимания с моей стороны, что оставил мне не только большую часть похлебки, но и самые лучшие куски.
Тут я увидел, что в этом мире выгодно быть вежливым.
Короче говоря, через неделю мы стали лучшими друзьями, если не принимать во внимание слегка заносчивый вид, который его никогда не покидал.
К несчастью, я не много выиграл от того, что мой напарник разговорился: его беседы носили всегда самый унылый характер, и понадобилась вся моя природная веселость, которой одарило меня Провидение, чтобы при подобном общении не проиграть самому.
Так прошли два года, в течение которых он мрачнел все больше и больше.
Время от времени мне казалось, что он хочет мне в чем-то признаться.
Тогда я смотрел на него с самым открытым видом, желая его подбодрить; но рот его закрывался, и я видел, что все откладывается на другой день.
Я пытался отгадать, какое признание это могло быть, что также было своего рода развлечением. Но вот однажды, когда мы шагали рядом с повозкой, нагруженной старыми пушками, которые были отправлены на переплавку и которые весили тысяч десять фунтов, я увидел, что он посмотрел на колесо с несколько странным видом, который, казалось, говорил: “Не будь я трусом, сунул бы туда голову, и все было бы кончено”.
Тут я все понял. На каторге самоубийство было обычным делом.
Поэтому как-то раз, когда мы работали в порту, я увидел, что он посматривает на меня в своей обычной манере; воспользовавшись тем, что мы были одни, я решил на этот раз покончить с его колебаниями. Надо вам сказать, что в конечном счете он был невероятно нудный и меня начинало тошнить от него, и до такой степени, что я был бы не прочь так или иначе избавиться от него.
“Итак! — сказал я ему. — Что вы на меня так смотрите?”
“Я? Ничего”, — ответил он.
“Ну, конечно!”, — продолжал я.
“Ты ошибаешься”.
“Я ничуть не ошибаюсь и, если хотите, сам скажу, что с вами такое происходит”.
“Ты?”
“Да, я”.
“Ну, скажи!”
“А то, что вы хотите покончить с собой, но боитесь причинить себе боль”.
Он побледнел как полотно.
“Кто мог сказать тебе об этом?”
“Я догадался”.
“Так вот, да! Отмычка, это так, ты прав: я хочу убить себя, но боюсь”.
“Ну-ну, теперь все ясно. Значит, каторга так вам надоела?”
“Я раз двадцать жалел, что меня не гильотинировали”.
“У каждого свой вкус. Признаюсь вам, что, хотя те дни, что мы проводим тут, не так уж и безмятежны, я предпочитаю быть тут, а не на кладбище Кламар”.
“Да, но это ты!”
“Я понимаю, что вы чувствуете себя здесь не на своем месте. И это справедливо: если вы имели сотню тысяч ливров ренты или около того, выезжали в шикарных экипажах, одевались в тончайшее сукно и курили сигары по четыре су, то оскорбительно таскать на ногах цепь, носить красную одежку и жевать капральский табак; но что вы хотите? В этом мире надо быть философом, если не хватает смелости самому подписать себе пропуск в иной мир”.
Габриель вздохнул так тяжело, что это было похоже на стон.
“У тебя никогда не было желания покончить с собой?” — спросил он у меня.
“Право, нет!”
“А ты ни разу не думал о том, что среди различных способов умереть есть наименее болезненный?”
“Черт побери! Всегда надо преодолеть какой-то момент, самый тяжелый, но говорят, что в повешении есть своя прелесть”.