“Ты полагаешь?”
“Конечно, я так думаю. Говорят даже, что из-за этого изобрели гильотину. Один повешенный, у которого порвалась веревка, рассказывал настолько приятные вещи, что осужденные в конце концов шли на виселицу так, словно отправлялись на свадьбу”.
“Правда?”
“Понимаете, я сам не пробовал, но в конце концов здесь это вошло в обычай”.
“Так что если бы ты решился покончить с собой, то повесился бы?”
“Конечно”.
Он открыл рот, думаю, затем, чтобы попросить меня повеситься вместе с ним, но по моему лицу, наверно, увидел, что я не был настроен на это развлечение, и поэтому промолчал.
“Ну и что? — спросил я. — Вы решились?”
“Еще не совсем, потому что у меня осталась надежда”.
“Какая?”
“Что найдется один из наших товарищей, который за то, что я оставлю ему все, что имею, и письмо, в котором будет сказано, что я сам покончил с собой, согласится убить меня”.
В то же время он смотрел на меня, словно спрашивая, подходит ли мне это предложение.
Я покачал головой.
“О нет! — ответил я. — Я в эти игры не играю, боюсь мокрого; об этом надо было просить у Акации: он попал сюда за подобную историю и, может быть, согласился бы, приняв всяческие предосторожности, но для меня это невозможно”.
“Но, если бы я решился убить себя, ты, по крайней мере, помог бы мне осуществить мой план?”
“То есть я не стал бы вам мешать привести его в исполнение — вот и все. Черт! Я ведь здесь на срок и не хочу подставляться”.
На этом разговор наш закончился.
Прошли еще полгода, и за это время между нами ни разу не вставал этот вопрос.
Однако я заметил, что Габриель становился все более и более грустным, и заподозрил, что он старается освоиться со своим планом.
Что же касается меня, то вся эта история ничуть не радовала меня, и, признаюсь, мне хотелось, чтобы он побыстрее решился на что-нибудь.
Наконец однажды утром, проворочавшись всю ночь, Габриель встал бледнее чем обычно, не дотронулся до обеда, а на мой вопрос, не заболел ли он, ответил:
“Это будет сегодня”.
“А-а! — заметил я. — Решительно?”
“Бесповоротно”.
“А вы приняли все предосторожности?”
“Разве ты не видел, что вчера в столовой я написал записку?”
“Да, но я не был нескромен и не стал смотреть”.
“Вот она”.
И он дал мне сложенный листок бумаги. Я развернул его и прочел:
“Ну вот, — сказал он, довольный своим проявлением смелости, — теперь ты видишь, что мое решение принято, почерк обычный, рука не дрожала”.
“Да, вижу, — ответил я. — Но при этой записке меня посадят, по крайней мере, на месяц в карцер”.
“Почему?”
“Потому что здесь не говорится, что я не помогал вам осуществить этот план, а я предупреждаю, что дам вам повеситься только при условии, что потом мне не причинят вреда”.
“Что же тогда делать?” — спросил он.
“Прежде всего написать записку по-другому”.
“И как же?”
“Приблизительно так: